Ахейский цикл (сборник)

— …в нашей семье знают: Немезида скрывалась от влюбленного Зевса. Рыбой делалась, львицей. Гусыней — и тогда ее настиг олимпийский лебедь. Отец смеялся: гусыня, а хуже кукушки — Елену-то в чужое гнездо подкинула! Еще в детстве мальчишки из-за нее дрались. Потом ее Тезей похитил… была война. И вот: сейчас… Уезжай, рыжий! пожалуйста! я тебя очень прошу!

— Уеду. Вместе с тобой.

— Басилей Тиндарей никогда не разрешит…

— Разрешит. Он просто еще не знает, что разрешит. Но узнает. И скоро.

— Рыжий…

Эвриклея, до того мирно шедшая позади вместе с толстой стряпухой, вдруг ускорила шаги. Догнала; мимоходом присела, взяла что-то из-под ног Пенелопы. Одиссею послышался недовольный свист, но спросить у няни — что? зачем?! — он не успел. Сумерки дрогнули, острее запахло чабрецом, и незнакомая женщина выступила из сиреневой мглы.

Вторая Пенелопа.

Только в зрелости.

— Забирай ее и уезжай, — глядя рыжему прямо в глаза, сказала нимфа Перибея, некогда выбравшая пожилого весельчака-изгнанника, чтобы родить ему пятерых сыновей и одну дочь. — Завтра же. Иначе будет поздно.

Ответить Одиссей не успел.

Долинная нимфа приложила палец к губам:

— Молчи. И вот что, — повернувшись к дочери: — Поблагодари эту мистиссу [143]. Я бы не успела. Говорила же тебе: придержи язычок…

— Мама!..

Сумерки обняли нимфу. Тишина бродила долиной Эврота, и только у костра выводили сипло, еле слышно:

Одиссей вгляделся. Няня стояла молча, глядя куда-то далеко, за край надвигающейся ночи, а в тонких пальцах Эвриклеи рассерженно извивалась гадюка, обвивая запястье тройным браслетом.

Но не жалила.

— Спасибо, мистисса, — тихо сказала Пенелопа.

— Ладно, молодая хозяйка, — был ответ. — Сочтемся.

…память ты, моя память!.. ночью Пенелопа не пришла ко мне. Зато пришла эта… куретка троюродная. Арсиноя. Как и сыскала-то — не ведаю. Я еще спросить хотел: ее тоже отец послал? или муж? Не спросил. Не до того было. Завертелось, понеслось в бездну… не ночь — чистая Ги-гантомахия. От нее яблоком пахло: свежим, душистым. Наверное, я все-таки скотина. Приап ходячий; рыжий. Или дурак. Женихи, небось, сейчас тоже: ухвати рабыньку поприглядней, глаза зажмурь, представь, что Елена — и давай!.. им, женихам, хорошо. А мне Елену представить — старуха! крылья! плеть!.. — руки опускаются. И добро б только руки. Ладно, проплыли. Эта куретка все равно замужем, я ее больше и не увижу-то никогда. А жаль.

Нет, все-таки я скотина. И дурак. — Уезжай!.. уезжай! с рассветом! прошу тебя!.. И она туда же. Как сговорились.

Потом она ушла. Провожать запретила. А я — счастливый! обессиленный! — лежал, закинув руки за голову. Думал. И почему-то о спартанском басилее. Тиндарее-старике. Жалко мне его было. Сухой, дряхлый; одной ногой в могиле. Или двумя. Всего боится. Всем завидует. Был в изгнании, младшему брату Гиппокоонту завидовал: почему на троне? почему силен, горд, почему сыновей без меры наплодил?! почему убит самим Гераклом?! — то-то славы… Вернулся, надел венец, стал брату Икарию завидовать: почему веселый? почему его нимфа любит? сыновья почему? дочь?! Вырвал отречение от прав на трон, все, что мог, вырвал, прямо из рук — опять зависть гложет: почему не плачет? не горюет? почему смеется?! Сейчас женихам завидует. Боится и завидует: почему молодые? сильные? буйные?!

Завистливый трус.

Это казалось очень важным: завистливый трус. Скряг покупают, глупцов обманывают, мудрых убеждают; сильных побеждают или устраняют. А трусов, преисполненных зависти? Что надо делать с ними?! Я и не заметил, как мне стало скучно. Мысли стали ледышками, медными шариками, я катал их в горсти, раскладывал в том или ином порядке…

Тиндарей — завистливый трус. Женихи — слепые драконы: «Мне! мне, единственному!» Елена — оружие возмездия.

А я? кто я?!

И самое главное: что я должен видеть, чувствовать и делать?!

Утром, неподалеку от костра, нашли задушенного Аргусом человека. Карлика. Значит, не спартанец: здесь таких еще во младенчестве — со скалы. В руке убитый сжимал сапожное шило: отравленное. Похоже, он успел раз-два пырнуть шилом собаку, но по поведению Аргуса не было видно, что пес собрался в собачий Аид. Напротив: резвился, как щенок. Ластился ко мне. Руки лизал.

— Уезжать надо, — сказал Эвмей, пнув карлика ногой.

— Уезжать надо, — сказали Ментор с няней. Филойтий и остальные кивнули.

— Надо, — согласился я. — Скоро уедем. Думалось о другом.

Почему Аргус, без звука задушивший карлика с шилом, пропустил ко мне Диомедову сестру? 

— Теламонид кричит, что каждого убьет…

— Подалирий с охраной ходит, с хеттийцами…

— Да все мы с охраной ходим! Дожили!..

— Идоменей, говорят, своих пиратов уже кликнул. Он ведь Атрею свояк…

Свояк, чужак… Это я критянину велел: нужны корабли. На всякий случай. Если спешно отступать придется. Или людьми поддержать, с тыла. Идоменей к Гифийской пристани верного человека отправил; а я в придачу кормчего Фриниха. Слали тайно, да здесь теперь любая тайна — нимфам на смех. Ничего, зато корабли… «пенные братья»…

Пускай.

День прошел шумно и безалаберно. Я распускал хвост перед Пенелопой: обстрелял всех, даже Тевкра-Лучника, потом на мечах. Удивительно: они здесь почти все оказались — рабы. Рабы вспыльчивости, рабы осторожности, рабы желания победить, рабы призрака по имени «Честный Бой»; рабы страха потерять лицо… рабы вопля: «Мне! только мне!..»

Бей рабов!.

На мечах все вышло проще простого: бей рабов! — и иди туда, где тишина.

Они думали: я ради победы. Ради Елены. А мне было скучно. Я опутывал их собой, превращал в часть личного Номоса, в зависимость крупицы от целого, чтобы спастись самому — спасая. Драконья упряжка неслась в пропасть, и меньше всего хотелось кидаться под колеса. Для гибели без смысла достаточно карлика с отравленным шилом. Мой дорогой шурин, мой Паламед-эвбеец! я люблю тебя! почему ты не здесь, не в Спарте?! У тебя жена? моя сестра?! — ну и что?

Здесь половина — женатики…

— Тиндарей со мной говорил. Трясется, весь белый.

Что делать, спрашивает.

— А если, это, ну… сказать, что Елена заболела? Чтобы, мол, через месяц приезжали?

— Богиня-то заболела?

— А может, уедем? Прямо сейчас? Ну их всех!

Это я. Я не собираюсь уезжать. Вернее, собираюсь, но не сейчас. А спросил, испытывая: что ответят? Это ведь друзья… друзья друзей! лучшие!.. Нет, мотают головами друзья. Нет, поджимают губы друзья друзей. Мы сидим в Диомедовых покоях, наши тени пляшут на стенах, под флейту одинокого светильника; нет, молча возражают лучшие из лучших, никуда мы не уедем.

Я так и думал.

Каждый за себя. Каждый против всех. Мне! только мне! мне, единственному! Микенский престол, Елена — мишура. Призраки; тени, видимые лишь безумцам — например, некоему Одиссею. Дело в другом: мы — самоубийцы. У нас куча предлогов и причин убить друг друга, а значит, себя. Потому что — мне! мне, единственному!..

Каждый за себя.

Здесь, мидией в раковине, скрыто главное. Мне скучно, и я тихонько шепчу: каждый за себя. Я — каждый. Допустим, я — каждый. Я — дракон в упряжке. Я хочу получить Елену, выжить в случае удачи и убить соперника, если удача улыбнется не мне, чтобы обрести новую возможность заполучить Елену… выжить… убить… и снова! снова! опять!..