Лёд (ЛП)

— И как там у пана Бенедикта сны?

Я-оно повернулось на табуретке.

— Сны?

— Разве вас не предупреждали? Меня предупреждают постоянно. И ксендз опять на проповеди говорил.

— Мне сны не снятся.

— Каждому снятся.

— Но не каждый сны помнит.

— Быть может, вы принимаете на сон грядущий те самые китайские травки?

— Должно случиться и вправду нечто важное, чтобы сон впоследствии запомнился.

— А, ведь вам снится будущее! Но, — Елена почесала рукояткой кисти под бровью, — вы ведь в будущее не верите. Вы не верите и в то, что сами существуете, правда? Так как же вы видите сны?

— Во сне, панна Елена, во сне я существую.

— Не поняла.

— Чего вы не понимаете? Мне снится, будто бы я существую. Другие видят такие сны всю жизнь.

— Ха! Так о чем же видит сны несуществующий?

— Именно об этом. — Я-оно передвинулось на табурете, напрягая и расслабляя мышцы. — Вот снилось, например… Представьте себе такой вид болезни: психическая полнота. Будто бы ты есть, и тебя все больше. Пожираешь себя, все сильнее въедаешься в собственное существование, этап за этапом, выйдя уже за все здоровые пределы. Ведь, в первую очередь, ты сам по себе становишься источником чувств, некоей точкой, отодвинутой за глаза, за уши, под кожу. В голове, в мозгу. Но потом пожирается остальная часть тела, корпус, конечности: ты уже не в голове, но сам становишься головой; но вместе с тем, ты уже и ноги, пальцы; ноготь, слезающий с пальца — это тоже ты. Разве это здорово? Полнеешь дальше: уже не только тело, как ноготь, то уже и предметы вокруг тебя, ближайшая тебе материя, вдыхаемый воздух, выдыхаемый воздух, воздух, что тебя окружает. Больше. Дом. Земля, по которой ступаешь. Граница между материей тела и материей, что тела касается, стирается и исчезает: это есть ты, и то — тоже ты, возможно, чуточку слабее — но ты, ты, ты. И так поглощаешь очередные виды материи; сдержаться уже невозможно. Вы видели когда-нибудь настоящих обжор? Как они едят?

…Существование — это вид болезненной зависимости.

Елена глядела серьезно над мольбертом.

— Вот если бы вы еще перестали травиться тем теслектричеством…! — вздохнула она через какое-то время.

— Ой-ой-ой, сразу уже — травиться!

— Я же вижу, когда вы заходите ко мне прямо от Теслы, как все это на вас действует.

— И как же?

— Голова!

— Все, уже замерзаю.

— Вам казалось, что и меня искусите — если кто попробует, то уже навечно попадет в зависимость, так?

— Но что, собственно, вы имеете против? Наслушались от mademoiselle Филипов, ну так же.

— Боже, вы еще удивляетесь! Ведь это опасно! Никто ведь не знает, как это действует, что делает с человеком; даже сам доктор Тесла!

— Тогда, откуда вам известно, будто бы это опасно?

— Как вы меня достали этими своими умничаньями!

— Простите.

— Сами же чуть не умерли от этого!

— Все можно передозировать; даже кислород, со смертельным исходом.

— Но зачем же, вот скажите: зачем?!

— Потому что тогда я становлюсь кем-то большим.

— Не поняла?

— Нет, я не смогу.

— Пускай пан Бенедикт попробует.

— Ты тот, кем ты есть; думаешь, что думаешь, чувствуешь, что чувствуешь. Но если необходимо выйти за пределы себя, если нужно представить мысль, которую до того никто не представил — это как маятник, отклоненный из состояния покоя — тебе нужно вырваться за пределы себя самого. Быть одновременно собой и кем-то другим, чем ты сам.

— Обмануть себя.

— Обмануть. Возможно. Тут речь о том, что… Чем сильнее мы замерзаем, тем меньше можем. Чем более мы… настоящие — тем меньше чувствуем, меньше мыслим, мы сами делаемся — меньшими, более тесными, более узкими…

— А пан Бенедикт желает…

— Мыслить о том, что не мыслилось.

— Чувствовать, что не чувствовалось. — Оттерши лоб рукавом льняной блузки, панна Мукляновичувна неуверенно рассмеялась. — Но ведь это же абсурд!

— Неужели вы считаете, будто бы чувства, на которые вы способны, это все возможные чувства?

— Ну а какие же есть еще?

— Я должен высказать слово, для которого у вас нет слов? Рассказать о печали человеку, который никогда о печали ничего не слышал.

— Я не смеюсь. Мне хочется плакать. Мир гадкий. Он движется без энергии. Нехотя.

— Вы рассказываете о поведении.

— Точно. — Елена задумалась. — Как это вы сказали тогда, в поезде?

Я-оно схватилось с табурета, схватило себя за ухо, подскочило к окну и начало вылизывать мираже-стекло; вторая рука дергалась в суставах словно взбесившийся поливальный шланг, размахивая растопыренными пальцами во все стороны; левая нога пинала правую; при всем этом я-оно со стоном мяукало и вращало глазами.

Елена отшатнулась.

— С ума сошли.

— Это… это… это сейчас ваше чувство, — просопело я-оно между литаниями и стонами, — но вот что чувствую я?

— Грязь на языке. Успокойтесь, пан Бенедикт, что за глупости, еще тетю разбудите.

Я-оно отклеилось от стекла, сплюнуло в банку с краской, поправило сюртук. Панна Мукляновичувна вытирала руки.

— А в чем вы меня пытаетесь, собственно, убедить? Что этот черный ток выворачивает мозги наизнанку?

— А панна Елена уже и не помнит? Что вы чувствовали? Как себя вели? Кем были?

Девушка пожала плечами.

— Имеются и другие способы выйти за рамки себя. Например, спиртное.

— Несчастный эрзац. Спиртное меняет одну тюрьму на другую. Мороз на Мороз. — Подошло к ней. Вы уже закончили?

Она замялась.

— Я же говорила, что не покажу…

— Ну я же прошуууу…

Заглянуло через мольберт.

Мазня ужаснейшая.

— Боже, как похоже!

Елена засветилась радостью.

— Пан Бенедикт и вправду так считает?

— Два глаза, два уха, даже нос виден.

Елена швырнула кисть в угол.

— А потому что вы все время крутитесь и вертитесь, и руками размахиваете! Как ни гляну, каждый раз по-другому — так как же мне хорошо нарисовать?

— А как рисуют фантастические сцены, совершенно выдуманные?

После того уселось в салоне, за высоким столом из сандалового дерева. У прислуги в воскресенье был выходной, так что панна Мукляновичувна сама принесла самовар и сервиз, не позволив себе помочь. Из колониальных складов в соседнем доме у нее были коробки самых разных чаев: зеленых, красных и черных; к тому же — пряных китайских смесей, носящих короткие, странные названия, звучащие вдвойне экзотически, когда их выговаривала сама панна Елена. По комнатам разошелся запах травяного чая, можно было практически видеть эту цветную струю, снующую в воздухе над коврами, комодами, оттоманками, голландскими печами, буфетами и жардиньерками, над похрапывающей теткой Уршулей. Тетка очнулась на мгновение, причмокнула и по плотнее завернулась в шаль, чтобы тут же опять заснуть.

Сосульки за окном сияли голубизной.

На подоконнике, рядом с русскими переводами приключенческих романов Майн-Рида, лежало несколько толстых книг: русско-итальянские словари, итальянская грамматика, антологии итальянской поэзии. Панна Мукляновичувна получила их от Порфирия Поченгло, думала начать учить итальянский язык, «чтобы убить время». Недавно в Иркутске открыл свой филиал Всемирный Институт Иностранных Языков для Дам и Господ — The Berlitz School. — Язык — словно вода! — восхищалась Елена, при этом открывала том на первом попавшемся месте и прочитывала несколько предложений без малейшего понимания их смысла. — Как он течет, как пенится, как исходит пузырьками, как волнуется!

Запачканный сарафан она не переодела, только помыла руки. Теперь ножом с костяной рукояткой резала хлеб с черемшой, намазывала княженикой.