Роковая награда

– Плевал я на пахана! Что с ним за сила? – нетерпеливо махнул рукой фиксатый.

– Не уважаешь ты Закон [18], Осадчий, – покачал головой Фрол.

– Я сам себе Закон и пахан, – сквозь зубы процедил Осадчий.

Помолчав с минуту, он подвинулся ближе к Фролу и спросил:

– Федя, ты уркаган [19] законный [20], царской закваски, скажи: как ты мог встать под граковатого [21] бондаря? [22]

– Вот потому-то и встал, что я – царской закваски, а не лощенок [23], за которого пушка [24] тумкает [25], – усмехнулся Фрол.

– Эге!.. Просвети хотя бы, какой он окраски [26], ваш Гимназист?

– Ты не раз промышлял на гастроле [27], – вздохнул Федька, – так, верно, слышал о Черном Поручике, авторитетном в Москве, Киеве и даже Ростове?

– Как же, слыхал.

– А Гимназист и есть Черный Поручик, – понизив голос, проговорил Фрол.

– Не гони лажова [28] , Федя! Я тебя уважаю, но не мог такой князь [29] в наших местах безвестно захериться! [30] – лицо Осадчего задергалось.

– Ша, фонарный треп, былиш! [31] – отрезал Фрол. – Так что передать Гимназисту?

Осадчий побагровел:

– Передай: назначаю ему сходку завтра ввечеру. Там и покумекаем. Мы будем на малине [32] Гнутого, на хуторе в роще. И запомни, Федя: кем бы он ни был, ваш «иван», нынче я – первый авторитет в городе, и я заставлю уважать мое слово.

Фрол пожал плечами:

– Слово – не воробей, заметано! Передам своим. Бывай!

Лежа на диване, Андрей проглядывал губернские газеты. Передовицы рапортовали о подготовке к XIII съезду партии – печатались письма рядовых коммунистов, отчеты о партсобраниях и приуроченных к событию местных мероприятиях.

Зевнув, он отбросил ворох официозной прессы, развернул литературный еженедельник «Слово» и нашел стихотворение под псевдонимом Н.Меллер. Оно называлось «Время»:

Андрей представил худосочную фигурку Меллера, его веснушчатый нос, доверчивые серые глаза и рассмеялся. «Кого напоминают его вирши? Греховно, но если у Есенина начисто отнять разум и у Маяковского выкачать некую „извилин мускулистость“, то получится Меллер. Забавно! И все же он симпатичный, этот Зипфельбаум-Меллер. Интересно, что он за фильму накропал? Надо бы взглянуть».

В дверь постучали.

«А-а, пришла Надежда, свет Вираковна! Ох, говаривала старая няня: „Не делайся груздем – в кузовок лезть и не придется!“» – с усмешкой подумал Андрей и впустил гостью.

Была она нарядна – в сатиновом зеленом платьице, шелковых чулках и желтых туфельках.

– Тебе к лицу зеленое, – отметил Андрей, тронув губами ее щеку.

Надежда кокетливо улыбнулась и передернула плечиками:

– Холодно на воле!.. А что это у тебя?

На столе стояла бутылка красного вина, высокие фужеры и вазочка с конфетами.

– Купил для тебя, Надя. Присаживайся! – пригласил Рябинин.

Она села и пристально оглядела его. Андрей был в исподней рубахе, стареньких армейских шароварах и домашних туфлях на босу ногу.

– Извини, я лежал. Сейчас! – Он отошел к шкафу и, отгородившись дверцей, переоделся в брюки и приличную сорочку.

– Готово! – Андрей вернулся к столу. – Давай-ка, Надюша, немного выпьем – для теплоты!

Он наполнил бокалы.

– За что будем пить? – подала голос Виракова.

– За тебя выпьем, за твои красивые глаза, светлую улыбку, чистое сердце. За тебя, Надя!

Они выпили.

– Что делается на танцах? – поинтересовался Рябинин.

– Обыкновенно: танцуют, болтают, – жуя конфету, сказала Виракова.

– И что же танцуют?

– Все модное: чарльстон и уанстеп, кто во что горазд.

– Ну а ты?

– Танцевала тур вальса с Сережкой Серебряковым с кожевенной фабрики, он мой ухажер, представляешь?! Затем исполняли падекатр с Филимоновым, сыном рыботорговца, он ловко танцует; лясы точили с девчатами, – загибала пальчики Надежда.

– А чарльстон? – перебил Андрей.

– Фу! Не люблю. Кривлянье, да и только, – она поморщилась.

Надежда согрелась, щечки ее порозовели. Рябинин слушал, уперев подбородок в ладонь.

– …Девчата наши про тебя всем растрезвонили: прибыл, мол, новенький на завод. Красавчиком тебя называют!

– Это кто же? – рисуясь, спросил Андрей.

– Да Машукова! Опять же Зеленина, ну та, что была на диспуте, с косой.

– Помню, помню, – кивнул Рябинин.

– А я-то, как дура, краснею, думаю: не выдать бы! – прыснула Надежда.

– Так ты бы рассказала.

– С ума сошел! Издевками да сплетнями затюкают, а я как-никак член бюро!

– Получается, членам бюро и влюбиться нельзя? – с ехидством спросил Андрей.

Надежда стала пунцовой, опустила глаза:

– Не знаю я, Андрюша. Они такие смешливые… Сами втихушку по кустам с парнями шастают, а на собраниях, знаешь, какие суровые! Про устав да революционные ценности твердят.

– Тайна – так тайна. Договорились, – с легким сердцем согласился Рябинин и вновь наполнил бокалы.

– Андрюша, я пьяная буду.

– Ничуть. Винцо слабенькое, дамское. На фронте мы первач [33] шестидесятиградусный пили для силы духа.

– Вы – мужчины…

– А вы – наши боевые пролетарские подруги, девушки крепкие, верно? – словно для иллюстрации своих слов, он погладил Надежду по крутым бедрам.

Надежда залпом выпила вино, закусила конфеткой и кокетливо поглядела на Андрея:

– Нравлюсь я тебе, Андрюша?

– Нравишься, Наденька, – в тон ответил Рябинин и потянул ее к себе. Она послушно уселась теплым упругим задом на его колени. Андрей крепко обнял Надежду и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась, перебирала его волосы и тихонечко постанывала. Андрею становилось трудно сидеть – брюки казались тесными и горячими. Он подхватил Надежду на руки и перенес на диван. Она прикрыла глаза рукой. Андрей погасил свет и лег рядом. Он целовал ее губы, лицо и шею, боролся с затянутым узлом поясом и подвязками чулок. Наконец укрыл ее, обнаженную, одеялом и сбросил свою одежду.

От прикосновения его горячего тела Надежда застонала и изогнулась в объятиях. Безумное желание охватило Андрея, взвело его тело, как тугую пружину. Он повалил Надежду на спину.

– Миленький мой, хорошенький Андрюшенька, не так, давай, любименький мой, по-другому, я вот как хочу, – заговорила она быстрым шепотком, перевернулась, подобрала колени и подняла к его лицу ослепительный зад. Андрей с радостью согласился.