Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)

Одновременно он поймал себя на мысли, что отчего-то испытывает к капитану в полицейской форме, грустящему о милиции, явное чувство симпатии и доверия. «Ведь передо мной сидит офицер милиции. Её зачем-то переименовали в полицию, но это не должно менять сути дела. Рабоче-крестьянская милиция — часть НКВД, стало быть, мы с ним служим в одном ведомстве. Несмотря на моё спецзвание, он немного старше меня, но ведь всего-то — шпала вместо кубарей, а с погонами лишь на одну звезду! Я всегда доверял милиции, и она всегда защищала людей и приходила на помощь. Может быть, этому капитану стоит рассказать всю правду?»

Но тотчас же он вспомнил про режим секретности, из-за которого они со Здравым были вынуждены даже перед бойцами 262-й стрелковой дивизии НКВД представляться офицерами батальона связи… Что же делать? Но ведь война закончилась едва ли не семьдесят лет назад, это факт! И если он, в своей плоти и со своей кровью, каким-то непонятным образом оказался в далёком будущем, то, стало быть, в сорок втором его должны были признать пропавшим без вести. Состоявшееся признание его гибели должно, по всей логике, было означать и снятие режима секретности, по крайней мере, с самого себя. Отлично, тогда он ничего не скажет о своём задании особой важности, а о себе — сообщит. Тем более — представителю своего же собственного ведомства! Чего уж тут бояться! Ну а этот капитан передаст, куда следует, и оттуда приедут и во всём разберутся… Найдут в архиве учётные документы, проверят, восстановят… На службе восстановят — почему бы и нет? А если случившееся с ним и с Петровичем окажется каким-либо медицинским феноменом, например, невиданным по продолжительности летаргическим сном, то страна и наука получат от изучения этого феномена огромнейшую пользу! Поэтому он должен быть откровенен. Не надо ничего бояться. Не надо бояться своих фактических сослуживцев, не надо опасаться этого милицейского капитана!

Подумав обо всём этом, Алексей улыбнулся приятной, открытой улыбкой.

— Позвольте, я вам всё расскажу, — начал он. — Всё, что я говорил вам до сих пор, было не совсем правдой.

С лица капитана сошла маска злой угрюмости. Алексею показалось, что тот даже привстал из-за стола на какой-то миг; его лицо слегка вытянулось, а вечное перо, похожее на карандаш, нервно задрожала в руке. Однако спустя мгновение лицо капитана вновь стало сосредоточенно-серьёзным. Он машинально потянулся за листом для нового протокола, и по его косому взгляду на часы становилось вполне ясно: выявление истины заботит капитана куда меньше, нежели обязанность заводить и заполнять новый протокол.

— Правда — это хорошо, — ответил капитан, поморщившись. — Только ты, когда будешь говорить, не забывай об ответственности за дачу ложных показаний. Мы такого не прощаем.

«Это нормально, что не прощают. Только вот вдруг они не поверят тому, что я им сейчас расскажу?» — подумал Алексей и спросил:

— А если вы мне вдруг не поверите, то чем я рискую?

— Чем, чем… Свободой, братец, вот чем ты рискуешь. Да и здоровьем, смотря какой следователь тебе попадется. У нас в райотделе следак сейчас на больничном, поэтому предварительное дознание, как участковый, я веду сам. Меня ты можешь не бояться, я человек нормальный. А вот про других — так не скажу.

— А что может быть у других?

— Ну… как тебе сказать? Могут поколотить слегка. А могут — и не слегка. В райотделе в Великих Луках следователи, например, резали репчатый лук и втирали подозреваемому в глаза. А в другом дальнем отделении мили… полицейские изнасиловали трезвенника.

— Как так изнасиловали?

— Очень просто, — зевая, отвечал капитан. — Воткнули в рот кусок шланга, насадили воронку и стали лить туда водку. И уши ему для смеха зажали. Он сперва отключился, а потом проснулся и всё рассказал.

— А зачем было зажимать уши?

— Сам не знаю. В протоколе допроса так было написано! — капитан сердито взглянул на Алексея. — Трезвенник, очухавшись, настрочил жалобу, и этих двоих полицейских арестовали. Так вот вместе и сидели потом. А всё — из-за нежелания сразу выкладывать правду. Понимаешь — сам сел, и людей подвёл!

Надо признаться, что Алексея не сильно удивили истории про репчатый лук и про изнасилование водкой. Он догадывался, что в арсенале НКВД должны были иметься и более жёсткие методы воздействия, без которых невозможно работать с изменниками Родины и врагами. Да и кто ведает, что за фрукты попались знакомцам капитана! Применительно к нормальным, честным людям подобное, разумеется, исключено. Достаточно взять случай его и этого вот капитана: капитан видит, что перед ним находится нормальный человек, и разговор поэтому ведётся спокойный и вполне дружелюбный.

— Вы знаете, — сказал Алексей глубоко вздохнув, что должно было предполагать начало долгого разговора, — я совершенно не опасаюсь того, что вы мне только что рассказали, потому что ничего противозаконного я не совершал, и это абсолютная правда. Единственное, в чем вы можете меня упрекнуть — так это в том, что в разговоре с вами я изменил некоторые свои данные. Теперь извольте выслушать, как всё было и как есть на самом деле.

С этими словами он внимательно посмотрел в глаза капитану, рассчитывая увидеть, как в них зажжётся, наконец, огонёк внимания и интереса. Но капитан продолжал смотреть на своего собеседника сосредоточенно-напряжённым взглядом, в котором легко угадывалось равнодушие. Тем не менее Алексей решил не останавливаться.

— Свои имя, фамилию и отчество я назвал верно, — продолжил он, проглотив слюну. — Только вот год моего рождения — одна тысяча девятьсот шестнадцатый.

Произнеся это, он совершенно бессознательно сделал паузу и ещё раз посмотрел на капитана. Увы, в выражении его глаз ничего не изменилось.

— С июля сорок первого я призван и прохожу службу в органах НКВД. Окончил учебный центр спецподготовки в ноябре и с тех пор нахожусь в распоряжении ОМСБОН, первый мотострелковый полк. Спецзвание — младший лейтенант. Был прикомандирован к 262-й стрелковой дивизии в составе 39-й армии. Выполнял спецзадание особой важности, полученное по линии Особой группы при наркоме. О деталях, понятное дело, говорить сейчас не могу. Со своим напарником был направлен в тыл противника с задачей выйти к Мончаловскому лесу, затем — к населённым пунктам к юго-востоку. Далее… а далее произошло самое непонятное. Видимо, мы с напарником получили сильную контузию. Возможно даже что находились в летаргическом сне… и только сегодня утром пришли в себя. В это трудно поверить, но прошло, оказывается семьдесят лет… Война закончена. Вокруг — совершенно другой мир. Я до сих пор сомневаюсь, не сон ли это всё вокруг?.. Я вижу, вы тоже мне сейчас не очень-то верите, я вас прекрасно понимаю. Но вам достаточно сообщить обо мне в Москву, там наведут справки, и тогда всё, что я вам рассказал, подтвердится.

Алексей остановился и вздохнул. Капитан смотрел на него всё тем же безучастным равнодушным взором. Ручка была отложена, а лист, на котором капитан намеревался писать новый протокол, оставался лежать нетронутым.

— Вы ничего не записали, — сказал осторожно Алексей. — Давайте, я повторю.

— Спасибо, не надо. Я думал, что наши мужики заливают, когда рассказывают, как писали протоколы с Гудерианом и даже Наполеоном. У нас тут на почве военной истории многие сходят с ума. Особенно почему-то в фашистов любят рядиться. А ты мне нравишься. Не генерал, ни фельдмаршал, мать их… а наш, родной — из органов, почти мент, чёрт тебя подери! Легендочку ты себе складную придумал. Одно слово — взаправду историк!

— И всё остальное — тоже правда. Запишите мои показания и отправьте телеграмму в НКВД. Всё, что я сказал — обязательно подтвердиться.

— Конечно, подтвердиться. Думаешь, я не верю, что действительно когда-то был боец Гурилёв и что служил в разведывательно-диверсионных войсках? Сто процентов, что был и служил. Как были и Гудериан, и Наполеон, — заключил капитан с довольной ухмылкой на лице. — Как сам-то ты мыслишь?

Алексей грустно промолчал. Весь его порыв выдохся, капитан считает его психом. И ведь теперь точно так же будут думать и другие! «Что же я натворил! Для этих людей всё, что я рассказал и буду рассказывать впредь — останется, увы, вымыслом и бредом. У меня ведь нет ни одного доказательства. Ни одного… Я всегда буду для них чужим, и, скорее всего, ничего не смогу с эти поделать. Как же мне жить тогда?»