Дикое поле

— Да, печальные… Это песнь о разлуке: подобно кулану, лишившемуся своего детеныша, я тоже разлучен со своим детенышем… вот так примерно. Говорят, великий владыка Чингисхан сказал так, когда узнал о смерти своего сына Джучи. А вскоре умер сам, успев назначить ханом улуса сына Джучи Бату. Бату — хороший хан! Не то чтобы добрый, но… знаешь, мне рассказывал один дервиш там, в Сарае, — в древности были такие злобные властители — сатрапы, так вот, Бату — не сатрап. Господи Иисусе, и что это я с тобой разговорилась?

— Ты веришь в Христа?

— Верую. Но не так, как вы, урусуты. И не так, как в полночных землях. По-своему. Как в давние времена учил епископ Нестор. Что смотришь? Да, мы, найманы — христиане. Как и некоторые меркиты, а иные верят в пророка, а иные — в Вечное Небо и Тенгри. Всяк, как хочет, так и верит, так сказано в «Ясе»! Царевич Сартак, сын Бату, тоже в Христа верует, а его дядя, Берке, — в Пророка. Тех же, кто сохранил нашу древнюю веру, всегда легко отличить по запаху. — Ак-ханум тихонько рассмеялась.

— По запаху?

— Да. Они никогда не моются — считают, что нельзя оскорблять духов воды. А я моюсь! И обожаю купаться!

— Дозволь еще спросить, прекраснейшая госпожа.

— Спрашивай.

— Люди в смешных одеждах… Они часто бывают в здешних местах?

— Нет. Я впервые про них услышала. Что? — Вдовица вдруг прищурилась. — Ищешь своих земляков, раб?

— Скорее — врагов. Какой сейчас год?

— Что? — Девушка хлопнула ресницами. — Не поняла, что ты спросил?

— Лето, какое сейчас лето идет от сотворения мира или от рождества Христова?

— Не знаю… — Ак-ханум повела плечом. — Я тебе что — священник?

— А… когда великий Бату-хан вернулся из своего похода на Полночные страны?

— Ну, это тебе всякий скажет, даже Джама! — расхохоталась юная госпожа. — Два лета с тех пор прошло, а третье — идет.

Тысяча двести сорок второй плюс три — тысяча двести сорок пятый, — про себя прикинул Михаил. Ну да — где-то примерно так и должно быть.

— Идем, — Ак-ханум поднялась, стряхнув с рукава пепел. — Проводишь меня.

Ратников поспешно поднялся на ноги и поклонился:

— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.

Они вошли в юрту, оказавшуюся изнутри куда просторнее, нежели казалось снаружи. Мягкая кошма под ногами, какие-то завешенные плотной тканью перегородки, очаг… ложе. В золотой плошке светильника, чадя, потрескивал фитиль, давая желтое неровное пламя.

Потянувшись, юная госпожа опустилась на ложе.

— Разуй меня!

Михаил послушно стащил с красавицы сапоги.

— Теперь — сними пояс… дэли…

И вот она уже возлежала почти обнаженная — в одних узких синих шальварах: тонкий стан, крутые бедра, темная ямочка пупка и грудь… упругая, уже налившаяся соком любви, грудь, не очень большая, но такая аппетитная, что Ратников позабыл обо всем на свете. Остались лишь эти глаза, эта волнующе вздымающаяся грудь, эти зовущие губы.

— Ну что ж ты? Раздень меня дальше!

— Но…

— Экий ты стеснительный! — Юная вдовушка вдруг рассмеялась. — Хочешь сказать: я — госпожа, а ты — раб? Да, так и есть. Но я ж не в мужья тебя зову. А мужчин монгольские девушки привыкли выбирать сами! Ну… иди же сюда… не медли…

Забросив руки за голову, степная красавица повалилась на спину… Миша быстро стащил с нее шальвары, погладил бедра, поласкал языком пупок, грудь…

— Только не целуй меня в губы, — томно вытянувшись, прошептала девчонка. — Как-нибудь обойдусь без таких ласк…

Да, сколько помнил Ратников, монголы не знали поцелуя — терлись щеками… Вот и он сейчас — потерся… Ак-ханум застонала, затрепетала вся… А кожа ее оказалась мягкой и нежной, объятья же — жаркими и сладкими, как вкус нуги.

Тусклое пламя светильника отражалось в зеленовато-карих глазах красы степей, на губах застыла улыбка, и рыжие волосы стекали по плечам расплавленной медью…

Глава 6

Лето 1245 года. Приазовские степи

ХАЛАТ И ВОЙЛОЧНАЯ ШАПКА

В этот день никто не работал, даже самый последний раб! Приехали гости из соседних кочевий; бросив стада помощникам, явились пастухи с дальних пастбищ, вообще в степи, рядом с ордой Ак-ханум, стало довольно многолюдно и весело. Уже с раннего утра суетились: расстилали кошмы, размечали места для игрищ, женщины варили в котлах мясо — готовились к пиру. Хмельной напиток из кобыльего молока — «айран» — приготовили еще загодя, целых два чана, да еще имелось и вино — так что молодая хозяйка ходила с утра пьяная, ничуть этого не стесняясь!

Напились и воины — неутомимые степные джигиты, некоторые уже валялись в траве, впрочем, большинство все же дождалось гостей, церемонно встречаемых раскрасневшейся и веселой госпожой Ак-ханум.

Ратников только головой качал, потягивая айран из глиняной плошки:

— Ну и дела! Столько пить! Ладно мужики, но госпожа-то!

— Да не такая уж она и пьяница! — хлопнув Михаила по плечу, захохотал сидевший на кошме рядом Кузьма. — Но выпить любит. Они тут все выпить любят, потом пьяные своими похождениями хвастают, а кто не пьет — так тот вообще худой человек, нехороший! С таким и знаться-то не будут.

Ратников не поверил:

— Неужто — так?

— Так, милай, так! Чингисхан ихний уж как с пьянством не боролся… а не победил! Единственный враг, что над ним верх взял, — так-то.

— Ну да, ну да, — Миша закусил крылышком куропатки. — Сейчас напьются, буянить будут, морды друг дружке бить.

Кузьма вдруг расхохотался:

— Не-е, милай, что ты! Они во хмелю не драчливы, наоборот — веселы да добры изрядно. Кто дерется, считается — совсем уж плохой человек, бес, мол, в него злобный вселился.

Ратников больше ничего не сказал, лишь ухмыльнулся. Невольники и слуги сидели за кибитками, на расстеленной прямо в траве кошме дымилось только что приготовленное угощение — куропатки, жеребятина, пресные лепешки.

— Сейчас еще выпьем да пойдем на состязания смотреть, — почесав живот, улыбнулся рыжебородый. — Интересно.

— А мы, дядько Кузьма, не пойдем, — повернув голову, Прохор подмигнул сидевшему рядом брату. — Лучше поспим малость.

— Какое — поспим?! — неожиданно возмутился старшой. — Хотите, чтоб вас на праздник плетьми пригнали? Так это у них живо.

— Ладно, — махнув рукой, Михаил поставил на кошму плошку. — Идем, что ли, взглянем.

Они пришли вовремя, уже как раз начинались ристалища. Сперва, как водится, соревновались джигиты — кто быстрей скачет, кто лучше пошлет стрелу и все такое прочее. Управлялись с лошадьми ловко — Ратников не раз и не два свистел в восхищении — что и понятно — кочевники все же, лет с трех на коне, а без лошади и жизни нет. Да, в степи — так. Кони там — все! И богатство, и пища, да и вообще — жизненная необходимость.

— Хэй, Амир, хэй! — сидя на белой кобылице, накрытой бело-голубым — счастливые цвета — чепраком, Ак-ханум азартно подбадривала джигитов, то и дело прикладываясь к небольшому серебряному кувшинчику, что держала на подносе стоявшая рядом управительница — старая карга Казы-Айрак, ради праздника обрядившаяся в длинный, богато расшитый жемчугом, халат густого темно-синего цвета.

— Давай, обгоняй его!

Подобные крики и без перевода понять было нетрудно.

Джигитовка закончилась победой какого-то молодого парня с плоским и невозмутим лицом, как у какого-нибудь гурона. Ну, точно — вылитый индеец, Виннету, ему бы еще и перья…

Ак-ханум спешилась и самолично поднесла молодцу фаянсовую чашу с айраном — арькой. Джигит выхлебал подношение в один присест и, утерев губы рукавом, довольно крякнул:

— Якши!

Оба — и «Виннету», и ханум, вновь вскочили на лошадей и поехали смотреть на борцов. Тут и идти-то было всего ничего — рядом, но, как уже подметил Ратников, степняки не очень-то любили ходить пешком, даже и десять шагов — а все равно на лошади проедут. Миша даже улыбнулся, вспомнив некоторых своих знакомых, — до магазина сто метров, а все равно на машине надо! Ну, что за люди? Монголы! Как есть — монголы. К тому же и насчет спиртного — очень, очень много общего.