Стальное зеркало

Но теперь уже им это не поможет. Потому что… потому что меня двое. И эти четверо, умелые, спаянные четверо, все еще стая, все еще бойцы, в полную силу — их могло бы быть и вдвое больше. И втрое. Не важно.

Даже не нужны глаза на затылке, не нужно ловить движение краем глаза. Все известно заранее: как ударит, куда шагнет, где окажется. Это в какой сказке тень человека отделилась от мостовой, на помощь пришла?

Только от тени, наверное, так хорошо не бывает. Тень — это ты. Всего лишь. А это — другой. Не ты минус плоть, а другая плоть, живая. Теплая. Быстрая. Очень быстрая, как я сам. Никогда не думал, что вот так вот — в унисон, воедино, такт в такт, — вообще бывает. Со мной. С другим. И до чего же жаль, до соплей просто, что от четверки уже ничего не осталось… слишком быстро кончились. Так бы дальше и танцевал.

Только не с кем. Остановился танец. Теперь… теперь партнера нужно поблагодарить — и объяснить ему, во что он влип и с кем связался. Если он еще сам не понял.

Обернуться… жалко немножко. Через удар сердца это будет уже не тень, не отражение, не партнер — а человек, с именем, с характером. Смелый человек, и не только. Но это еще не значит, что мы с ним сойдемся вне боя. А хотелось бы…

…мне за этого человека 150 тысяч заплатить собирались.

Потому что напарник мой, тень и отражение, двойник и партнер — собственной персоной господин посол. Собственной ромейской персоной во всей красе черно-золотой. Со всей своей и сейчас неподвижной полированной каменной мордой… замечательной мордой, замечательной персоной, и до чего ж хорош был, никогда бы не подумал. И ведь без него валяться бы мне уже под этим забором.

Не соврал тот моряк. Не соврал. Верней, соврал, да не в ту сторону. Преуменьшил. Не очень хороший боец, а замечательный. Мне вровень. Но теперь — не нужно. Теперь — меня любой заказчик поймет, что черный, что рыжий. Я все-таки не браво из их славных городов, что одного, что другого. Мне это золото для дела нужно — и какой мне в нем прок, если обо мне станут говорить, что я того, кому жизнью обязан, за деньги убил. Такого даже в нашем родном кабаке не съедят. Этот резон… да, примут. А обо всем остальном с ними говорить смысла нет.

— Благодарю, го… — Стрела арбалетная со свистом влетает в землю почти мне под ноги, а спаситель мой, вот же позер безумный, делает полшага влево. От следующей прикрывая. Ну, зараза! — Господин герцог…

— Не стоит благодарности, — цедит сквозь зубы спаситель. — Защита слабых есть первейший долг рыцаря.

И смотрит — он же меня на полголовы ниже! — сверху вниз. Как на клопа какого-то.

Лучше бы мечом рубанул, наверное…

Черт побери… знает? По нему поди прочти. Если знает, то понятно, зачем выручать полез. В своем праве. А если не знает, то колода он подколодная — оскорблять человека, который ответить не может, потому что жизнью обязан. Как есть колода, только дерется хорошо.

Поблизости кто-то падает с крыши. С громким таким стуком.

Всплыла было мысль — удобно, мол, так стоим, свита его далеко, а меч он, как по этикету положено, убрал; всплыла, да там же на поверхности и сгорела со стыда — в пепел. Посмотрел на него, ожидая, что дальше будет, кивнул молча — мол, долг, а как же иначе… не шевельнулся. Обидно, как… да нет такого сравнения. Слов таких не водится на остром моем языке.

И вот тут-то опять пожаловали люди Клода. Бегом, побольше десятка, с факелами, с оружием наголо и в полном не слишком боевом беспорядке — хотя на ходу и перестраиваются. Опять?!

У них на эту ночь других занятий не нашлось?

И что теперь делать?

Добежали, смотрят на меня… чуть только в лицо факелом не тычут. Будто нашли то, чего не искали. И хором так:

— Господин граф?

Нет, Мадонна с младенцем! Двуручным. И Святой Иосиф при мне, сиречь, господин посол.

Если эти не за мной, не по мою душу, а на шум бросились, потому что только у них гость отбыл, как поблизости драка… то кто до них был?! Кто, я спрашиваю?

Только кого бы они ни искали, а насчет меня им что-то приказывали. Потому что за спину заходят сразу же. Ну что за несчастье, я же уже и драться-то не могу, выдохся после недавнего… а передо мной Корво, а дальше его свита — двое конных, два пустых седла. Не прорвусь. И сзади десяток, и справа пяток, а слева забор. Чудесная диспозиция.

— Господа, — говорит посол, и если бы я был речкой, я бы тут же почтительно замерз, дабы состоянием своим соответствовать. Но я не речка. И устал. А на остальных, кажется, действует. — Господа, мой дальний родич, как видите, подвергся разбойному нападению. При обстоятельствах, — он слегка двигает подбородком в сторону убитых, — которые должны вас заинтересовать. А сейчас я просил бы вас со всем возможным почтением проводить господина графа к его и моему общему родственнику и вашему господину — потому что до его дома ближе, чем до моего, а в виду этого происшествия передвигаться ночью одному господину графу не стоит.

И если я правильно понимаю эту неописуемую ромейскую сволочь, то он во-первых, ничего не знал, а во-вторых, искренне уверен, что напали на нас… на меня не люди Клода. Кто-то другой. Кузен меня, конечно, тоже не прочь повидать — но живым. Хотя бы для начала.

Делать нечего — пойду. Как жертва разбойного нападения. Со всем возможным почтением. То есть, при оружии, своими ногами, хоть и в тесном кругу. Идти-то тут… как и прикидывал, минут пять.

Недостатком гостеприимства родича попрекнуть было нельзя. И недостатком вежества. Две комнаты, предоставленные Джеймсу, обладали всеми мыслимыми достоинствами. Кроме окон. Двери выдержали бы встречу с Гогом и Магогом. Стены — таран. Таким образом, гостя не ставили в сложное положение — проявить неблагодарность и покинуть дом, не попрощавшись с хозяином, он попросту не мог. И людей в коридоре было достаточно, чтобы гость счел то обстоятельство, что у него не отобрали оружие — и не пытались даже — несущественным.

Ужин накрыт, горячая вода есть, постель удобная — в этом доме ничего проверять не нужно, все, что есть, работает точно так как надо — а хозяин раньше завтрашнего дня все равно знать о себе не даст. Отдыхай — не хочу.

Меч только перед ужином в порядок привести — и для этого тоже все надлежащие принадлежности имеются. Никого ни о чем просить не пришлось. Только двоих, назначенных в услужение: пойти себе подальше и не мешать. Неизвестно, о чем кузен думает, может, о том, что жертва разбойного нападения будет до самого утра печально обдумывать прегрешения, а, может, и чем-то поважнее занят. Джеймс еще по дороге, по разговорам сопровождавших, понял, что первая компания не имела к Клоду никакого отношения.

Ну, что бы там дражайший родич себе ни думал, а пленные каледонцы в тепле, после сытного ужина и при наличии поблизости мягкой постели делают только одно: спят. Дрыхнут, попросту говоря, как медведи зимой. До тех пор, пока не разбудят… и после того — еще немножко.

Однако, не разбудили. Сам проснулся, роскошь какая… Сколько времени не поймешь, окон нет, но если себе верить — к полудню уже подваливает. Ну и отлично. Сон — такая штука, неизвестно, когда следующий раз поймаешь, а уж прибранного никто не отберет. Что ж у нас все-таки вышло? И что за люди… вот забавно будет, если кузен его искал, потому что узнал, что на него охота объявлена. И, конечно, искал тихо — они же в ссоре…

Уж не он ли мальчишку уволок? Если так, то хорошо. Клод детей не ест, а Эсме, что бы о нем дома ни думали, что бы он сам о себе ни думал, как бы лихо он через пол-Европы ни проехал — все-таки дитя еще. Хоть и толковое. Но привязался же, не выгонишь. Не хочет он домой с кораблями, хочет он господина графа в Орлеан сопровождать. Ну да, у канцлера не забалуешь, а тут же приключения… выгонять, правда, и не хотелось. Редко такие толковые спутники попадаются. Нелюбопытен как полено и исполнителен… как младший Гордон.

Засыпал — был на столе ужин, точнее, что осталось. Проснулся — уже завтрак. Вряд ли кузен на убой откармливает, хотел бы на убой, ночью прирезали бы. А что не проснулся, пока убирали и накрывали — это плохо. Очень.