Стальное зеркало

— Благодарю вас, Ваша Светлость, теперь я знаю о деле все с обеих сторон — и мне не нужно строить предположения.

— Ах, да… в печальной памяти заведение нас с моим уважаемым родичем привело дело, о котором не стоит знать госпоже герцогине… посему мы готовы претерпеть гнев достойной дамы, но не повредить Его Величеству. — Маршал определенно забавляется. Впрочем, эту ипостась почти невозможно отличить от маршала скучающего или маршала негодующего.

— Такая ревность в защите интересов Его Величества достойна всяческого восхищения… особенно в данном случае.

— Ваше… не подчиняющееся лицо случайно не имеет каледонских корней? — щурится маршал.

— Нет, — удивляется Никки, — он уроженец Британнии. Чистокровный — насколько о ком-то из нас это вообще можно сказать. Собственно, вы с ним отчасти знакомы.

— Неужели?

— Во всяком случае, — Никки слегка наклоняет голову, — вы держите его книги в доме.

Маршал думает не так уж долго. Должно быть, просто припоминает перечень имеющихся в доме книг, выделяет оттуда книги уроженцев Альбы, труды ныне здравствующих авторов, а оттуда — тех, чьи сочинители хотя бы по летам могут подходить под приметы.

И снова идет пятнами — словно его невидимая рука отхлестала по щекам крапивой… Но тут-то почему?

— Передайте при случае… а лучше напишите этому лицу в Лондинум, что я не желаю его видеть в Орлеане и в Аурелии, поскольку чувствую себя оскорбленным: лицо сие сочло для себя допустимым, прибывая в Аурелию не нанести визит и не представиться.

— Если Вы позволите, Ваша Светлость, я не стану ему об этом писать. Потому что в этом случае… только чувство долга может удержать его от того, чтобы исправить свое упущение. И я не стал бы подвергать оное чувство столь сильному испытанию.

— Вам, несомненно, виднее, сэр Николас. В любом случае, чем дальше сей литератор окажется от Орлеана… хотя бы в ближайший год, тем лучше для него. Иначе я буду вынужден напомнить ему про поджог и прочее.

— Я непременно передам это мнение ему, его начальству и своему начальству… А дальше мне останется только молить Бога, чтобы хоть кто-нибудь из вышеперечисленных внял голосу здравого смысла.

— Отчего же так? — интересуется герцог. Искренне интересуется.

— Если это произойдет, это будет первый случай на моей памяти.

— Неужели, сэр Николас? Ваши… разнообразные службы с нашего побережья кажутся достойными соперниками, а порой и наставниками… Правда, уроки бывают болезненны, но ведь кто жалеет розог — портит ребенка.

Достохвальная кротость со стороны маршала, учитывая, что именно тайная служба Его Величества никогда не находилась в ведении Валуа-Ангулема. А вот на свою свиту ему жаловаться грешно, а я не припоминаю, когда в последний раз мы чувствительно щелкали его людей по носу… впрочем, как и они нас. Разумные, дельные соперники. Масштаб у них, конечно, много помельче, но нельзя же за восемь лет успеть всюду.

— С нашей стороны они выглядят — как приснопамятное заведение в ночь событий. В лучшем случае. В худшем — как оно же на следующее утро. В этот раз неподчиненное мне лицо столкнулось с… неизвестными вам лицами. Предыдущий инцидент того же сорта… и той же меры опасности — был вызван тем, что две группы неподчиненных мне лиц столкнулись друг с другом. По неведению. А бывает еще и соперничество. У нас. Или в столице. Разногласия между службами. Разногласия внутри служб. Молодые люди с инициативой. Пожилые люди с инициативой… Совершенно посторонние невежды, в которых взыграл патриотизм или желание заработать. Если сравнивать, обсуждавшееся неподчиненное мне лицо — один из самых трезвых, надежных и несклонных к авантюрам людей, с кем мне приходилось сталкиваться.

— Однако… — Маршал смотрит куда-то вверх, потом разводит руками. — Я был уверен, что большую часть времени несправедлив к вверенной мне волей Его Величества и господина коннетабля армии, характеризуя ее в тех же выражениях, но как нечто единственное в своем роде… Но так и есть — не единственное.

— Если смотреть извне, вверенная вам армия выглядит… как нечто, нуждающееся в полировке, но весьма внушительное и достаточно практичное.

— Извне и ваши службы смотрятся подобным образом. Армия же наша, не буду на нее клеветать, и велика, и обучена… — Маршал Аурелии улыбается послу Альбы. — Но если бы в ней не было приверженцев старинных методов ведения войны, полковников, считающих себя рыцарями-баннеретами, высших чинов, уверенных, что могут воплощать свои мечты в любой момент времени, она была бы много, много сильнее и опаснее.

— Я подумал, — сказал Никки, — что же должны говорить наши монархи… вероятно, зеркалу. Не в том смысле, конечно.

— Боюсь, что обсуждение помыслов монархов, учитывая выбранное нами направление, может оказаться слишком непочтительным… — Кажется, большая птица сейчас расхохочется, но нет. — А потому не будем вводить друг друга во искушение.

— Тем более, что от лукавого мы, более или менее избавились.

— По крайней мере, что касается Орлеана, а еще точнее — некоторых его кварталов, — кивает хозяин, — можно быть уверенными. За что я должен благодарить отсутствующее здесь неподотчетное вам лицо.

Если в первые минуты визита Его Светлости только дипломатические причины мешали спустить с лестницы незваного гостя, если во время беседы он дважды проглотил ежа, да что там ежа — откормленного африканского дикобраза, то теперь вот, извольте видеть, преисполнился радушия и любезности. Их, конечно, едва отличишь от его обычной мизантропии — ну так и гость наблюдательнее прочих. Интересно, думает Никки, а чем это я ему так угодил? Только сообщенными известиями? Нет, непохоже ведь…

— Сэр Николас, — добавляет герцог после некоторой паузы. — Я весьма признателен вам за визит, и не только из-за того, что он оказался взаимовыгодным. Наши монархи, заключив договор, подарили нам возможность встречаться, не опасаясь быть заподозренными в излишнем дружелюбии к противнику. Я буду рад видеть вас у себя.

Право жаль, — думает Никки, произнося все положенные формулы благодарности, впрочем, вполне искренне, — что на моем месте никак не может оказаться сэр Кристофер. Подозреваю, что он получил бы от этого разговора куда больше удовольствия.

Мэтр Эсташ Готье никогда не верил в байки про грешников, которых нечистый дух заживо утаскивал в ад — а они и не замечали и попервоначалу пытались жить в пекле как дома. Не верил — пока сам в такую историю не попал. Потому что умер он в тот день, когда прислушался к разговору за соседним столом и решил проверить — что за студент. А все, что происходило с ним дальше, было лишь беготней безголовой курицы по заднему двору. Еще помечется немного, побрызает кровью — и поймет-таки отсутствующей своей головой, что мертва.

Добегался, дометался. Оказался там, где и сроду не мыслил себе оказаться — только никакой радости подобная честь не вызывает. С того самого момента как мэтр Эсташ нашел выход на одного из членов свиты господина герцога Ангулемского и тот пообещал ему похлопотать о встрече с кем-то из приближенных… Готье прикидывал, что уйдет на это не менее пары дней и куча подарков, а оказалось все гораздо хуже.

С утра просил многоуважаемого шевалье де Шарни о помощи, а к концу дня за ним прислали. Не за шевалье, что еще было бы неудивительно. За торговцем шелком. К нему домой. Люди господина герцога. Четверо, все при оружии. И карета больше на осадную башню похожа.

И притащили не абы куда, а прямо в особняк Его Светлости. Правда, не сразу в подвал, как по дороге уже предположил Готье. Лучше бы в подвал, право слово, потому что даже самого зажиточного торговца шелком, даже с самыми дорогими подношениями от себя, товарищей и цеха, принц крови, а особенно — этот принц крови, будет принимать в личном кабинете, а не где-нибудь в одной из приемных первого этажа, только в одном случае: если не сомневается, что простолюдин оттуда на улицы города уже не выйдет, не похвастается ни сдуру, ни спьяну об оказанной ему милости.