Око силы. Четвертая трилогия (СИ)

Сейчас их три сотни. Патроны есть, вода плещется во флягах, пулеметы пристреляны. Ветераны Южной группы сдаваться не собирались. Не для того от самой Одессы шли.

Прорвемся!

Тачанка молчала. Затем кто-то высокий, в дивном мундире с желтыми шнурами, в матроской бескозырке, набекрень надетой, спрыгнул на землю, шагнул вперед:

– Товарищ! Мы свои, из бригады Махно. Присоединяйтесь, вместе будем кадетов бить. И точка!..

Про оружие, видать, уже забыл. Понял, ряженый, что не на тех наехал.

– Только уговор: коммунистов и комиссаров нам отдайте. Мы их судить будем – за измену народному делу!

Уже близко ряженый. Вроде, парень, как парень, лицо приятное, взгляд веселый, черный чуб за ухо заложен. На поясе – бомбы, через плечо – пулеметная лента. Хоть сразу на плакат!

Командир широко улыбнулся. Подмигнул:

– Возьмите!

– Большевики Украину Деникину отдали. Вашу Южную группу белякам и Петлюре, считай, подарили. Можете нам не отдавать, сами в расход определите. На что вам предатели?

С ними был комиссар полка. Настоящий комиссар, боевой, не из тех, что в блиндаже с сестрами милосердия сражается под медицинский спирт. Когда командира старшим выкликнули, спорить не стал, пожал крепко руку, пожелал удачи.

И членов партии, считай, треть. Тоже в бою проверенные.

Уже рядом парень с тачанки. Взглядом, словно шилом, колет. Знает: многие сейчас за Батьку. Пока к Умани шли, целые полки в бригаду Махно перебежали. Нет больше веры большевистской Столице!

Командир вынул руки из карманов, смерил взглядом махновца:

– Вот что… Есть ли у нас в отряде предатели, сам решу. В бригаду товарища Махно вступить согласны, но кто ребят моих тронет, с того шкуру спущу и чучело сделаю – ворон пугать.

Подумал немного и словно черту подвел:

– И точка!

Кивнул ряженый, смелую речь одобряя:

– И кто ж ты такой будешь, человече?

– Атаман Нечай!

* * *

Планы пришлось менять на ходу. Прежде всего, в музей их не пустили. У входа скучали бойцы ВОХР в новеньких шинелях с темно-зелеными «разговорами». Удостоверения на восковой бумаге даже смотреть не стали.

Не велено!

Разводящий оказался более понятлив, извинился и пригласил «товарищей из ЦК» пройти. Охрана, как оказалось, была выставлена в ожидании привоза очередной партии «раритетов» из Румянцевского музея. Внутри царила суета, и только третий из встреченных сотрудников смог пояснить, где находится котельная. Впрочем, идти туда не имело смысла – помощник истопника Касимов Василий Сергеевич, член РКП(б), инвалид гражданской, этим утром ушел во внеочередной отпуск по состоянию своего ветеранского здоровья.

Гости, не сговариваясь, попросили провести их в фонд, где работает несознательный гражданин Игнатишин. Там очень удивились визиту, пояснив, что сами очень хотели бы его видеть. Георгий Васильевич не вышел на работу, причем без всякого объяснения причин. А между тем именно он должен принимать и размещать бесценные экспонаты Румянцевки.

Ни об Агате, ни, тем более, Агатке, в фонде никто и слыхом не слыхивал.

– Я, кажется, дурак, – вздохнул Виктор Вырыпаев.

– Случайностей не бывает, – проговорил Семен Тулак.

Автомобиль вытребовали у охраны. Красному командиру впервые довелось услышать, как поручик повышает голос. Ощущение осталось не из самых приятных, зато машину с шофером подали почти сразу. С гостями из ЦК решил ехать один из командиров ВОХРа, не иначе, тоже что-то почуяв.

Георгий Васильевич Игнатишин обитал в краснокирпичном шестиэтажном доме по 2-му Обыденскому переулку. Как только авто затормозило, вохровец свистком подозвал ближайшего милиционера, ткнул в нос удостоверение, велев сопровождать. Звонок в большой коммунальной квартире на третьем этаже не работал, и в дверь ударили кулаки.

– Вам кого?! – в приоткрытую щель выглянула растерянная тетка с бигудями на голове.

– Открывайте!!!

Возле комнаты, где обитал хранитель фонда, было тихо и пусто. На полу лежал истоптанный серый коврик, из-за приоткрытой двери тянуло тяжелым табачным духом. Негромко тикали часы-ходики. Тик-так, тик-так…

– Гражданин Игнатишин! Гражданин!..

Звать было некого. Георгий Васильевич Игнатишин лежал посреди комнаты, раскинув худые длинные руки. Пожелтевшие пальцы впились в доски пола. Рядом гроздились книги, папки с бумагами, библиотечные карточки, исписанные четким мелким почерком, куча окурков из опрокинутой пепельницы. Серое солдатское одеяло сползло с железной койки, словно пытаясь укрыть хозяина.

Возле окна стояла пустая этажерка, но не на ножках, а почему-то боком.

Часы-ходики обнаружились в углу. Потемневший от времени циферблат, тяжелый медный маятник.

Тик-так…

– Протокол составлять придется, – невесело констатировал милиционер. – Третий за день, граждане!

Ему никто не посочувствовал.

3

– Да! Да! – убеждал Семен Тулак телефонную мембрану. – Да! Напишем. Что видели, то и напишем. Да.

Трубку он держал в левой руке. Правая лежала на столе ладонью вниз, недвижная и бесполезная. Время от времени ротный, забывшись, пытался ею двигать. Не получалось, и Семен каждый раз болезненно морщился.

– Понимаю. Оба понимаем. Я же сказал, напишу. Да! Левой! Ремингтониста кто обещал прислать? Хорошо, к вечеру. Вечер – это после шести. Еще раньше? Хорошо!

Мембрана явно не хотела убеждаться. Наконец, ротный последний раз выговорил «Да!», водворил трубку на место, после чего занялся правой рукой. Недвижная кисть нырнула в карман, Семен встал, повел затекшей шеей.

– Ну все! Сталину уже доложили. Мир, товарищ батальонный, не без добрых людей, и на всех, к сожалению, патронов не хватит. Это Гриша Каннер звонил. Говорит, если мы не расскажем, другие расстараются. Точнее, уже расстарались. Говорят, что двое работников аппарата ЦК ездят по Москве и душат сотрудников Цветаевского музея.

– Почему душат? – невозмутимо переспросил Вырыпаев. – И почему – во множественном числе?

Сам он расположился на подоконнике и пытался что-то писать, подложив под лист бумаги взятую со стола папку. Карандаш был пристроен за правым ухом.

– Меня спрашиваешь? – цыганистый скривился, словно лимон зажевал. – И вообще, не кажись слишком наивным. Я пойму, другие нет. Чего сочиняешь? Некролог?

– Почти.

Пальцы извлекли карандаш из-за уха, графит черкнул по бумаге, замер, снова принялся за работу.

– Расписываю нашу командировку. Когда, что и в какой последовательности. Возражений нет?

Возражений не было.

– Знаешь, когда я злюсь или болит чего, ко мне крокодила цепляется, – вздохнул краском. – Та самая, которая по улицам ходила. «Увидела китайца, оставила без пальца…» Тьфу, чего в голову лезет! Никого, понятно, мы не душили, даже помощь органам оказали, а все равно как с той шубой вышло. То ли у него украли, то ли он украл.

– И не шубу, а рукава, причем от жилетки, – согласился поручик. – Крокодила – еще ничего. Когда я психую, у меня одно и то же перед глазами: поле, черное, в снежных пятнах, красный закат – и всадники. На меня несутся, сейчас рубить станут, а я винтовку поднять не могу. Они все ближе, огромные, темные. Как во сне, ни двинуться, не убежать… Смешно?

Командир РККА покачал головой.

– Это тем смешно, кто всю войну в тылу задницу о кресла плющил. Ты сразу вспоминай, что здесь ты и живой, а они – никто и нигде, призраки просто. И ничего им с тобой не поделать… И что же это у нас получается, товарищ? Чего писать станем? О чем докладывать?

С этим ясности не было. Если отбросить версию о двух душителях из Центрального Комитета, то оставались только голые, словно трупы на цинковом столе, факты. Их было немного. Тело гражданина Игнатишина увезла карета «скорой», причем предварительный осмотр признаков насильственной смерти не обнаружил. Не резали, не душили, не били. Врач предположил, что причиной смерти стал самый обычный инфаркт. Деньги и ценности – десяток николаевских червонцев и тяжелый золотой перстень, остались в комнате, хотя, чтобы их обнаружить, достаточно было снять с койки матрас.