Гнёт ее заботы

Из раны хлынула вода, и ему не нужно было ее пробовать, чтобы знать, что она была соленой ― морской водой. Вода прибывала и темнела, а затем, заполнив подвал, хлынула наружу в Арно, которая каким-то образом одновременно была и Темзой и Тибром, и понеслась к морю; маленькая крыша над распятьем превратилась в корабль, но он к этому времени был уже слишком далеко в море, чтобы Кроуфорд мог разобрать, что за судно это было. Дон Жуан? Может быть ковчег? «Одно из них ― чтобы спасти нас от моря, ― головокружительно подумал он, ― другое  ― чтобы предать в его объятья».

Он осознал, что фляжка опустела, и что солнце за их спиной опустилось. Они были теперь внизу, посреди поросших лесом предгорий, и он, прищурившись, посмотрел на оставшиеся позади пламенеющие красным закатным свечением горные пики, через чьи каменные владения путешествовал их маленький сухопутный корабль, островок теплой жизни посреди холодного величия гор, и он поежился и поблагодарил привидевшегося ему Христа, или кто бы это ни был, за лошадей и даже за Джозефину.

Где-то впереди простирался окруженный стеной древний город Парма ― некогда город галлов, затем важный город Римской Империи, а ныне, с благословления Австрийцев, принадлежащий французам; его величественные сады и променады [401] по праву считались одними из самых прекрасных в Италии. Но мысли Кроуфорда были сейчас от этого далеки. Сейчас он думал лишь о том, как отыскать какую-нибудь конюшню. Конюшню, в которой найдется солома, чтобы им с Джозефиной не пришлось спать в зловонной карете.

ГЛАВА 24

Their watchmen stare, and stand aghast,

As on we hurry through the dark;

The watch-light blinks as we go past,

The watch-dog shrinks and fears to bark… 

— George Crabbe

Их стражи в ужасе стоят,

Когда несемся мы сквозь тьму;

Огни мигают, пряча взгляд,

И пес не лает на Луну…

— Джордж Крабб [402]

Возможно из-за того, что Парма [403] была занята про-австрийскими войсками, на следующее утро в конюшню не заявился священник, чтобы выдворить спутавшуюся с вампирами женщину из города. На рассвете хозяин конюшни отворил тяжелую деревянную дверь, тяжело ступая, подошел к одному из стойл и вывел лошадь, при этом он даже не взглянул туда, где на восхитительно мягкой копне соломы лежали Кроуфорд с Джозефиной, укрытые запасной лошадиной попоной.

Кроуфорд сожалел лишь том, что Байрон не догадался упаковать одеяла.

Мужчина вывел лошадь во двор, и Кроуфорд отбросил попону в сторону и поднялся. Он направился к карете, но там обнаружил, что кувшин с водой каким-то образом подхватил вездесущее чесночное зловоние, и, честя его на чем свет, захватил один из хрустальных бокалов Байрона, приблизился к поилке для лошадей и зачерпнул воды. Вода на вкус оказалась вполне приличной, так что он снова наполнил бокал и направился к Джозефине.

Он опустился возле нее и несколько секунд просто смотрел на ее худое, напряженное лицо. Когда он засыпал, она все еще бодрствовала, уставившись в потолок и сгибая связанные запястья и лодыжки, так что для него было загадкой, когда же она, наконец, позволила себе заснуть.

Он нежно потряс ее плечо, и ее глаза тут же распахнулись.

― Это я, Майкл, ― сказал он, пытаясь заставить голос звучать обнадеживающе, хотя понимал, что был последним, кого она хотела сейчас видеть. ― Присядь, чтобы я мог дать тебе воды.

Она вздернула себя вверх и покорно глотнула из бокала, который он поднес к ее губам. Сделав несколько глотков, она покачала головой, и он убрал бокал.

― Можешь меня развязать, ― хрипло сказала она. ― Я не буду пытаться убежать.

― Или убить себя?

Она отвела взгляд. ― Или убить себя.

― Я не могу, ― устало ответил Кроуфорд. ― Я бы не сделал этого, даже если бы это касалось только тебя. Я люблю тебя, и не хочу способствовать твоей смерти. Но в любом случае, это касается не только тебя. Есть еще ребенок.

― Его ребенок, ― сказала она. В ее голосе сквозило безразличие. ― Думаю, он действительно его. Они могут иметь детей от нас, ты знаешь.

Кроуфорд подумал о сестре-близняшке Шелли, которая вросла в его тело, когда он был еще в лоне матери, и в результате их затянувшегося соприкосновения заразила его и сделала его не вполне человеком. Изможденное лицо Джозефины напомнило ему лицо Христа, которое явилось ему во вчерашнем наваждении, и он взмолился, чтобы человеческий зародыш был единственным, кого вынашивает Джозефина.

― Нет, это человеческий ребенок, ― сказал он. ― Вспомни, я доктор, который на этом специализируется. Ты уже была беременна, когда впервые…. когда ты первый раз трахалась с Полидори. Он отвернулся, чтобы она не увидела ярость, сверкнувшую в его взгляде. ― Даже если Полидори удалось тоже тебя оплодотворить ― они могут это сделать, их нечеловеческий плод вырастает вместе, или даже внутри человеческого, который уже там был ― наш ребенок все еще там, и будет, по меньшей мере, настолько же человеком, насколько им был Шелли.

Она закрыла глаза ― с неожиданным состраданием он увидел, как глубоко изборождены морщинками ее веки ― и по ее щекам покатились слезы. ― Ох, ― несчастно вздохнула она.

Где-то минуту ни один из них не решался прервать молчание. Из-за перегородки стойла высунулась лошадиная голова и изучающее посмотрела на них, затем фыркнула и снова скрылась из вида.

Джозефина вздохнула. ― Выходит, это даже могут быть… близнецы.

― Верно.

Джозефина поежилась, и Кроуфорд напомнил себе, что она сама была одной из близняшек, и что ее мать умерла от кровотечения через несколько минут, после того как ее родила.

Хозяин конюшни вернулся обратно, и все еще не глядя на Кроуфорда и Джозефину, отворило другое стойло. Кроуфорд напрягся, готовый прыгнуть на Джозефину и зажать ей рот ― но когда стало ясно, что она не собирается звать на помощь, он испытал благодарность за то, что их разговор прервали; ему нужно было время подумать. «Стоит ли, ― раздумывал он, пока хозяин вел наружу вторую лошадь, ― напомнить ей о смерти ее матери? Это обстоятельство, с подачи ее сестры Джулии, по сути, исковеркало всю ее юность. Усилит ли напоминание об этом ее тягу к самоубийству, или пробудит заботу о благополучии ребенка? Пойдет ли на пользу, если напомнить ей, через что прошел Китс, чтобы его сестра не стала жертвой вампира»?

Уже две ночи она не делилась своей кровью с Полидори, и Кроуфорд помнил, по давно минувшей для него неделе в Швейцарии, как тяжело без привычной утраты личности, когда это прочно вошло в твою жизнь. [404]

«Она, вероятно, только сейчас начинает обретать способность думать самостоятельно, ― подумал он. ― И ей это будет ненавистно. Захочет ли она принять ответственно за то, что сейчас должно открыться ей со всей ясностью, или это окажется для нее столь непомерным, что она просто предпочтет вернуться к привычному растворяющему личность забытью»?

― Я думаю, ― сказала она, когда хозяин скрылся снаружи, ― не будет никакой разницы, если я совершу самоубийство. Если ребенок его, самоубийство лишь… ускорит его рождение.

― И твое перерождение.

Она кивнула. ― Я наконец-то смогу перестать быть собой, Джозефиной; смогу и впрямь быть просто шагающим… существом.

― Но теперь, ― осторожно сказал Кроуфорд, ― ты знаешь, что наш ребенок тоже им будет.

Глаза Джозефины были широко распахнуты, и Кроуфорду пришло на ум, что она выглядела словно загнанный в ловушку зверь. ― Но мы ведь, ― прошептала она, ― мы убили ее, ту женщину, ту, что тебя любила. И я… я не могу… не могу об этом помнить.