Загадка Отца Сонье

— И что же это за сокровища… какова им цена?.. — спросил барон чуть дрогнувшим голосом.

— О, они бесценны! — сказал господин кюре. — Только не в том смысле, в каком это, вероятно, представляется вам. Тоже всего лишь свитки, но цены этим свиткам, повторяю, нет!

— Но пока мы прочли всего одну фразу.

— Да, по одной фразе на свиток, так уж, не жалея пергаментов, они писали. Я и показал-то вам ее всего лишь для примера – чтобы вы могли убедиться в наличии у меня этих документов, ведь лишь об этом, насколько я понимаю, просило вас то известное лицо.

— А что же на остальных?

— Простите, господин барон, — довольно прохладно отозвался отец Беренжер, — но, как мы оба помним, по распоряжению самого Его Святейшества…

— Да, да, господин кюре, — пробормотал барон, — извините мне мое невольное и излишнее любопытство.

— Добавлю только, — продолжал мой преподобный, — что сей тайник в древнем храме Марии Магдалины просуществовал много веков, туда клали свои бумаги и катары, и тамплиеры. Кстати, и тем, и другим была известна великая тайна Меровингов. Имеются там также и генеалогические древа, по которым с уверенностью можно судить… — Он примолк, и я услышал, как щелкнула крышка его часов. — Однако, — сказал он, — мы с вами явно заболтались, господин барон, время, я смотрю, уже позднее. Посему вернемся все же к началу нашего разговора. Я имею в виду банковские чеки, которые вы должны были мне передать и от вашего "известного лица", и… раз уж вы так боитесь имен – от "духовной персоны".

— Да, да! — согласился барон и, видимо, стал рыться в карманах. Делал он это довольно долго. Наконец сказал: — Вот… От "лица"…

— Ого! — усмехнулся отец Беренжер. — Целых пятьсот франков!

Я чуть не присел. Пятьсот франков! Да мы ж теперь настоящие богачи!

Мой преподобный был, однако, иного мнения.

— Не так, я смотрю, щедро это ваше "лицо", как о нем говорят в Париже.

— Только аванс! — воскликнул барон. — Клянусь вам – только аванс! Когда в его газете появятся сведения о вашей находке… Уверяю вас… он готов удвоить… Нет! утроить!..

Моих знаний в арифметике хватило, чтобы перемножить пятьсот на три, но такое количество франков было уже за пределами моего деревенского разумения.

— Если же, — немного помявшись, добавил барон, — вы решитесь продать хоть один подлинный свиток… сами же говорите – их там множество… — Но кюре перебил его:

— Об этом не может быть и речи…

— В таком случае…

Я было отпрянул от двери, полагая, что барон вознамерился уходить, но преподобный продолжил за него:

— …В таком случае (поскольку с вашим "лицом" мы, кажется, с Божьей помощью разобрались), не угодно ли вам передать чек также и от "духовной персоны"?

— Ах, да… — пробормотал барон. — моя всегдашняя забывчивость… — И после не менее долгого обшаривания карманов сказал: — Наконец-то! Вот он.

— Это уже кое-что, — проговорил отец Беренжер.

Если пятьсот и даже полторы тысячи (о, Господи!) франков – для моего преподобного почти вовсе ничто, то сколько же будет "кое-что"?! Тут моих лангедокских мозгов просто не хватало!

— За сим разрешите… — начал было барон.

И снова я шарахнулся от двери, и снова, как оказалось, преждевременно, ибо преподобный сказал насмешливо:

— Ах, господин барон, господин барон! Ваша забывчивость, я смотрю, переходит всякие границы. По-моему, вы не так стары, чтобы память настолько размягчилась.

— Что вы себе позволяете, господин кюре?! — вскричал барон, исполненный самого искренного гнева, что меня, право не больно-то испугало: барон был замухрышкой, а сколько весит священническая рука моего преподобного с недавних пор уже вся улица знала.

— Барон, — так же насмешливо отозвался отец Беренжер, — я позволяю себе не более того, что вправе позволить себе человек, которого самым бессовестным образом и уже не в первый раз пытаются надуть.

— Да как вы!.. — еще разок встрепенулся было барон, но тут же примолк, услышав спокойный голос кюре:

— Что ж, опять будем считать – забывчивость… Видите ли, милейший, не далее как вчера я имел обстоятельный разговор с архиепископом де… Ладно, ладно, с "духовной персоной". И "персона" сия обещала передать мне через вас два анонимных чека – один для оплаты в банке Ротшильда, другой – в банке Дюпона. Дюпоновский чек, хоть и пробившись через вашу забывчивость, я все-таки держу в руках. А вот ротшильдовского, причем, как мне известно, более значительного по сумме, пока что так и не наблюдаю.

Мамочки! "Более значительного", — он сказал. Более значительного! Узнать бы еще – насколько более! Да и без этого "более" он уже запросто мог бы купить всю нашу Ренн-лё-Шато, еще, небось, и с доброй половиной Каркассона впридачу.

— О, Боже! — вскричал барон. — Да разумеется! Вот же он! Ну конечно же: банк Ротшильда! Уже и в руках держу, а передать забыл! Ну разумеется, он ваш! Извольте! И простите, Бога ради! В конце концов, надеюсь, не подумали же вы, господин кюре, что я какой-нибудь…

— …прощелыга, — закончил за него кюре.

— Как?! — взметнулся было барон. — Как вы изволили выразиться?!

— Прощелыга, — твердо сказал отец Беренжер.

В следующий миг дверь, саданув меня по лбу, распахнулось с такой стремительностью, что меня отшвырнуло в самый дальний конец коридора. С такой же стремительностью, словно получив хорошего пинка под зад (а то и вправду получив-таки, с моего преподобного станется) почти в тот же миг коротышка-барон вылетел из комнаты, с трудом впотьмах нащупал следующую дверь и, чертыхаясь, поскальзываясь на ступеньках, покатился вниз по лестнице.

— Эй, Диди, где ты там? — высунул голову из комнаты отец Беренжер.

Чтобы он не заподозрил меня в подслушивании, я затих в темном углу и не отзывался, делал вид, что заснул там на сундуке. После удара дверью на лбу взбухла здоровенная шишка – в карман-то, небось, не спрячешь, иди объясняй, откуда она взялась. Голова звенела. И в звенящей голове как-то сами собой вышептывались подслушанные загадочные слова: "ЭТО СОКРОВИЩЕ ПРИНАДЛЕЖИТ КОРОЛЮ ДАГОБЕРТУ ВТОРОМУ И СИОНУ, И ТАМ ОНО ПОГРЕБЕНО…"

И еще я пытался сосчитать деньжищи, которые только что нежданно-негаданно достались нашему нищему кюре. Но цифры были такие огромные, со столькими нулями, что с подсчетом у меня так ничего и не вышло. Так и уснул на сундуке, оставаясь в неведении насчет того, какие мы с ним теперь богачи и кому в действительности принадлежит все это богатство – нашему деревенскому кюре или королю Дагоберту Второму вместе с неким Сионом.

…Утром, во время завтрака, отец Беренжер, разумеется, сразу же заметил шишку у меня на лбу, но спрашивать насчет ее происхождения не стал. А когда я после завтрака мыл посуду, он сказал мне:

— Давай-ка, Диди, поторапливайся. Потом будешь укладывать вещи. Нынче съезжаем.

— Куда? — спросил я, в сердцах надеясь, что теперь, став богачом, отец Беренжер вернется в нашу Ренн-лё-Шато, по которой я уже здорово соскучился.

Но он пожал плечами:

— Не знаю, пока не решил. Может, в "Риц", может, в "Гранд-отель", там разберемся… Впрочем, — добавил он, — погоди, не особенно торопись, прежде я должен выйти взять кое-какие деньги в банке, а ты потом сбегаешь купишь для нас новый чемодан. Да только смотри, не здесь, а в магазине на площади, в том, что через два квартала (мать честная! где цены выше потолка!) И не скупись, а то я уж знаю вас, прижимистых деревенщин. Главное – чтобы был получше. Самый лучший, какой там есть!

Кое-что о прелестях и странностях богатой жизни

По дороге из банка отец Беренжер купил для меня обнову. Башмаки-то – ладно. Ничего себе башмаки, крепкие, блестящие, не чета моим прежним. А вот одежонка… Точь-в-точь такая, какую носят ученики церковных школ. Тут, близ Монмартра, в такой пройдись – немедля подзатыльник от любого схватишь. Не жалуют здесь этих святош.