Время Обреченных (СИ)

– Пущу… – девушка встала, подавляя смущение. – Что уж тут…

На улице крупными гроздьями падал снег. Они шли к ней домой на Крутой Лог, подпоручик нёс её чемодан, а за плечом у него висели верная винтовка и солдатская сумка. Слушая его рассказы обо всяких забавных случаях, девушка оттаяла, корниловец больше не казался её таким страшным. Да и лицом он был симпатичен, лик его хранил тень преждевременно ушедшей юности, глаза его были глазами прожившего жизнь и многое повидавшего человека.

– А сколько вам лет, Гриша? – спросила девушка, когда они подошли к дому.

– Скоро уже двадцать.

– Уже? – она смутилась. Странно, вроде бы и ровесник, но в то же время ровесником он ей не ощущался, словно лежала между ней – девятнадцатилетней барышней и ним – девятнадцатилетним юношей непреодолимая пропасть. Впрочем, рассудила она, он же фронтовик, что тут странного?

– А почему "уже"? – не поняла Люба.

Он пожал плечами.

– Потому что на "ещё" я загадывать не берусь.

…Она ела быстро и жадно, а он делал вид, что не замечает её смущения. Буханка ржаного хлеба, несколько луковиц и полуфунтовый шмат сала – всё что оказалось в его сумке он выставил на кухонный стол, когда понял, что хозяйка квартиры не ела, быть может, дня два.

Поев, Люба почувствовала испарину на спине и щеках – так всегда с ней бывало при нерегулярном питании. Вдобавок она осоловела.

– А чайку у вас, Любочка, видимо, нет? – не питая надежды спросил офицер.

Она развела руками. Какой там чай! Даже посуды лишней и то нет! Всё на еду выменяла. Растирая глаза и чувствуя при этом неловкость, девушка рассматривала его нарукавные нашивки – триколор-наугольник и череп с костями.

– Гриша, а вам не холодно в вашей фуражечке?

– Холодно… да бывает и холодно, – признал он. – Но я её ни на что не променяю. И башлык от ветра бережёт…

– А коли уши отпадать станут? Вот как вдарит мороз как в том годе!

– Тогда, конечно, найду себе папаху… у "товарищей" их ещё много…

– Сегодня на заставе, – вдруг резко перевела она разговор, – я видала вашего корниловца в тельняшке под шинелью.

Подпоручик вопросительно приподнял бровь, но через мгновение дёрнул плечом и ответил:

– Он из морского батальона черноморцев. Они почти все тут под Курском костями легли… Кто остался – к нам в дивизию влились… Что-то ещё спросить желаете?

– Нет-нет! – Люба замотала головой и тут же приняв решение разместить, наконец, постояльца, сказала:

– Вот что, Григорий, – она встала и поманила рукой, успевшего уже вскочить офицера, – идёмте, я вам вашу комнату покажу. Здесь у меня до ваших семья жила. Недолго – всего месяц. А как Врангель к Курску подошёл, они съехали…

– Краснюки?

– Я не знаю, честно. Платить они не платили, но хоть жить веселей стало после смерти матушки.

– А отчего не платили?

– Их на уплотнение мне поселили.

– У вас ещё есть родные?

– Есть… Наверное, есть. Я старших сестёр с семнадцатого не видела, как замуж оне вышли и уехали, так и не видала…

Квартира была чистой, с паровым отоплением, сейчас, правда, оно года два как не работало. Все комнаты согревались кустарной чугунной печкой, прозванной в народе "буржуйкой". У печки имелся тощий запасец дровишек – несколько сухих уже порубленных поленьев и спинка стула.

– Вы уж простите, Гришенька, но постельного белья у меня для вас нет. Пришлось всё приданное менять на прокорм.

– Это ничего. Я уж как-нибудь по-солдатски сподоблюсь. Кулак под голову да шинелькой укроюсь…

– Ну и слава Богу, а я уж боялась…

Он улыбнулся и затворил за хозяйкой дверь. Люба пошла почивать, наелась вдосталь впервые за долгое время и ослабленный организм совершенно разморило. Подпоручику понравилась её квартира. Хоть и пустая почти, но чистая. Без клопов и, главное, без вшей, которых он с трудом вывел в городской бане, прокипятив бельё и обмундирование. Что хозяйка настоящая чистюля видно было сразу, даже собравшись уезжать, успела полы помыть и окна.

Вечером, когда Люба проснулась и зашла на кухню, она аж присела от неожиданности. Подпоручик откуда-то успел притащить самовар, чайный сервиз, чугунок и продукты: куль муки, мёрзлый картофель, пару голов хлеба, двухфунтовую банку сахару и несколько морковин. Даже медная толокуша была, правда, с рассохшейся деревянной ручкой и зеленоватыми пятнами патины. Но ничего! Почистить медь – и можно смело взбивать картошку. Любе казалось, что она сто лет, наверное, не ела пюре. Как потом обнаружилось, дров он тоже принёс, несколько связанных пучков толстых сухих веток и вязанку колотых чурок. Где всё это богатство он достал, девушка расспрашивать постеснялась. Но если бы спросила, то, пожалуй, не удивилась бы ответу, что всё это было выдано в комендатуре, куда поступала часть добра после реквизиций – на нужды расквартированных в городе офицеров.

А после ужина, когда запаривался чай, постоялец спросил:

– Любочка, а зачем вы в Харьков хотели ехать?

– Слышала на рынке, что там швеи нужны…

– Так вы шить умеете? – оживился подпоручик.

– Умею, – не поняла она его интереса.

– Тогда как же вы про Харьков знаете, а про здешнее швейное общество не слышали?

– Какое такое общество?

– Эх, вы даёте, в самом-то деле… Позавчера открыли у вас тут в Курске. Где точно не знаю, но узнать могу. Так почему бы вам?… – он многозначительно вздёрнул подбородок, отчего его усики смешно встопорщились. – Жалование там, как я слышал, недурное: мука и керосин. Сейчас армия остро нуждается в обмундировании. В нашем русском. Это ведь не дело, что приходится с пленных или убитых новенькие штаны или кители снимать. А в английском у нас ходят от безвыходности…

– Погодите, Гриша, – Люба перевела дух, – я же там была в этом вашем "обществе". Это которое на Прилужной? Но туда принимают портних… или офицерских жён, что вслед за вами домой возвращаются…

– Да? – удивился подпоручик. – Об этом мне не говорили. Вы самоучка?

Она грустно улыбнулась.

– Меня матушка научила… Кроить умею, шить на "Зингере", у нас она была, её папенька в восьмом годе купил… Но мне отказали.

– Плохо… Хотя… – его лицо сейчас стало таким, будто внезапно попал из знойной пустыни под струю ледяной воды. И загадочно глядя на неё, офицер улыбнулся, в глазах его затрепетал весёлый огонёк. – Хотя, погодите паниковать! Я на вас женюсь и вы совершенно законно сможете требовать там службу.

– Как так "женюсь"? – у Любы аж глаза округлились от его слов.

– Да вот так – запросто!

– Но… Но я же вас не знаю совсем. Это же не игра…

– Правильно, Любочка, это не игра. Это жизнь. Вы мне нравитесь и скажу более того: вы красивая барышня. Так что ж ещё надобно?

Любу взяла оторопь от такого напора, она вздохнула и робко спросила:

– А как же… как же моё согласие?

– Так соглашайтесь же! – он пожал плечами, мол, пустяки какие и, продолжая идти напролом, добавил: – Я понимаю, что совершенно незнаком вам… И упаси Боже, вам подумать, что я вас домогаюсь. Даю слово, я вас не трону и пальцем, не из того я теста замешан… Если только сами не пожелаете.

– Но… как вы всё это быстро…

– Я как тот Онегин у Пушкина… тьфу ты! Простите благодушно, у Вяземского: "и жить торопится, и чувствовать спешит".

– А разве это не ирония? Я читала в гимназии… "По жизни так скользит горячность молодая…"

– Уж какая тут ирония… – грустно заметил подпоручик. – Увы, времени за вами ухаживать не имею. Я в Курск на несколько дней прибыл, потом обратно на фронт. А там уже как военное счастье обернётся.

– Я… я подумаю, – Люба пребывала в смятении и откровенно призналась себе, что растеряна. – Вы мне нравитесь, Гриша, но это всё так наскоро, что…

– Подумайте, – он улыбнулся и накрыл её ладонь своею, девушка руку не одёрнула. – А завтра я займусь поисками попа. Я слышал, есть тут ещё не дострелянные.