День минотавра

– Можно, я побуду здесь? – спросила она тихим хриплым голосом. – Мне рассказал о вечеринке один из твоих тельхинов. Я пришла просто посмотреть. Ты ведь знаешь, я совсем не пью.

– Она пришла, чтобы составить мне компанию, – сказал Икар, хотя он-то явно намеревался выпить. – Мы уже видели друг друга, правда, издали. В тот день, когда наш планер потерпел крушение.

Можно было предположить, что пятнадцатилетнему парню вовсе не захочется находиться в обществе маленькой девчонки, но для Икара никогда не существовало разницы в возрасте. Он обладал потрясающим умением сделать так, чтобы маленькие почувствовали себя взрослыми, а старики – молодыми. Пожертвовав величественными скалами Зоэ, он повел Пандию к скамье, на которой лежали подушки, набитые мхом.

– Отсюда мы все увидим, и при этом никто нас не будет толкать.

– Когда планер упал, – рассказывала Пандия, – я решила, что вы погибли, и пошла отогнать ворон от ваших тел. А потом появились солдаты и потащили вас к себе в лагерь.

Гости как-то примолкли. После весьма неловкого обмена приветствиями разговор не клеился. От бурного веселья Зоэ осталась лишь вымученная улыбка, а Мосх, неправильно истолковавший помощь Теи, уставился на нее своим неподвижным похотливым взглядом.

– А теперь давайте выпьем, – громко объявил я на правах хозяина и показал на большой просмоленный бурдюк с пивом. Козлиная ножка, служившая горлышком, торчала кверху. Я протянул Зоэ чашу и поднял бурдюк.

– Ты же знаешь, что чаша мне не нужна, – ответила Зоэ, беря у меня бурдюк.

Закинув голову, она поднесла ко рту ножку и одним большим глотком чуть не опустошила его. Тоненькая струйка пива зажурчала у нее в горле и затерялась где-то между грудей, как ручеек между двумя горами.

– Послушай, оставь хоть немного Мосху, – сказал я наконец. – Он просто умирает от жажды.

Перемежая глотки с одобрительным покрякиванием, Мосх выпил свою порцию и отложил бурдюк в сторону.

– Тея, ты будешь? – спросил я.

– Почему бы и нет?

Она тщательно вытерла льняным носовым платком горлышко, налила немного пива в чашу и залпом его выпила. Проделала она это так грациозно, словно птичка, пьющая росу с листка.

– Похоже на хорошее старое вино, – сказала Тея, пытаясь не морщиться.

– Вино? – ухмыльнулся Мосх. – Это, дорогуша, пиво, к тому же совсем свежее.

Чтобы выручить Тею из неловкого положения, я схватил бурдюк и тоже стал пить.

– Мосх, сыграй, – попросил я между глотками.

Он вытащил флейту, которую всегда держал за поясом, сшитым из волчьей шкуры – больше он ничего не носил, – и заиграл. Флейта была очень простой – неровный цилиндр, грубо сделанный из панциря черепахи, но Мосх извлекал из нее дикие и нежные мелодии, в которых слышались самые разные голоса: стонущее поскрипывание пальмы, раскачивающейся на ветру, шум набежавшей на берег волны, переходящий в тихий шорох, уханье совы и завывание волка, вышедшего на охоту. Зоэ махнула Икару рукой, приглашая его потанцевать.

– Иди, – сказала Пандия. – Я не танцую.

Обхватив Икара, Зоэ повела его в танце. Казалось, они движутся по бесконечно извивающейся тропе, время от времени высоко подпрыгивая и издавая гортанные возгласы «Эвоэ! Эвоэ!».

– Это же танец Питона! – вдруг воскликнул Икар, узнав движения. – А где же сама змея?

Он вырвался из рук Зоэ и исчез. Бормоча что-то о причудах юности, Зоэ стала искать себе нового партнера. Я уже готов был занять место Икара, когда он появился, держа в руках Пердикса.

– Вот наш питон!

– Дуй в свою флейту! – крикнула Зоэ и с силой откинула голову назад, так что ее зеленые, с легкой проседью, волосы зашевелились, как змеи Горгоны.

Ей было триста шестьдесят девять лет (и каждый год, по ее утверждению, приносил нового любовника). Кожа ее не была гладкой, а цвет лица не был нежным, будто она, как и ее дерево, не раз отражала нападение дятлов и выстояла не одну бурю. Но красота сохранилась – цветущая красота Матери Земли, на чьи пышные колени преклоняет голову любовник и чьи щедрые груди могут вскормить с десяток детей. Она волновала мою кровь, как молодое пиво.

– Теперь моя очередь, – произнес я.

Кто-то крепко ухватился за мой пояс.

– Моя, – сказала Тея.

– Я буду наступать тебе на ноги, – запротестовал я, пытаясь подойти к Зоэ.

– В моем танце не будешь. – Она не отпускала меня. – Мы называем его танец Журавля.

Взявшись за руки, мы стали величаво и гордо вышагивать, подобно девам, танцующим на берегу реки Кайрат, хотя звучавшая музыка гораздо больше подошла бы для одурманенных опиумом служительниц культа Великой Матери, когда, доведя себя до экстаза, они начинают кататься по земле и яростно сдирать с деревьев кору своими зубами.

– Твои друзья, – она остановилась, подбирая слова, – слишком полны сил. Боюсь, они утомят брата.

– Похоже, он вовсе не устал, – сказал я, глядя, как мальчик и его партнерша, чье тело, будто потеряв вес, стало легким, как пушинка, изображают змей, ползущих по земле, и птиц, летящих по воздуху, и подскакивают при этом с восторженными возгласами «Эвоэ! Эвоэ!».

– Эвностий, – спросила Тея, – тебе понравился мой танец?

– В нем чувствуется достоинство.

– Да, но иногда вы, мужчины, предпочитаете нечто более грубое, животное.

В ее голосе чувствовалось сожаление. Она казалась младше своих шестнадцати лет – совсем маленькая девочка, чье знание мужчин сводилось к отцу, брату и нескольким дворцовым слугам. Я крепко сжал ее руку.

– Я думаю, – сказала она грустно, – невинность привлекает большинство мужчин лишь тем, что ее можно превратить в искушенность.

– Физическая невинность – да, – ответил я. – Мы любим изменять это состояние, ведь, в конце концов, оно всего лишь незнание. Но невинность сердца встречается столь же редко, как и черные жемчужины из страны желтолицых людей, и ни один достойный зверь не покусится на нее, так же как никто не бросит жемчужину в бокал с вином, чтобы посмотреть, как она растворится.

– Но сердце заключено в теле. Когда пало тело, о каком достоинстве сердца можно говорить?

– Если тело пало – нельзя, но если оно принесено в дар, как гордый город благородному королю, тогда оно становится еще богаче и открывает в твоем сердце новые глубины.

Слова, которые мы выкрикивали, заглушались лихорадочной мелодией, выводимой флейтой. Они казались странно отчужденными и оторванными от нас. Когда же музыка стихла, затихли и слова.

– Все, – сказал Мосх, вытирая губы и запихивая флейту обратно за пояс из волчьей шкуры. – Музыкант хочет выпить.

Но когда он направился к Tee, на лице его отражалась не та жажда, которую можно утолить пивом. Тея высвободила руку и поспешила в сад, к очагу. Мосх пристально посмотрел ей вслед:

– Резвая кобылка, а, Эвностий?

Тея вернулась с большим блюдом, на котором горой лежали лепешки. Она сделала их в форме разных птиц. Кого тут только не было: совы, дятлы, ласточки, орлы, куропатки. Изысканный аромат, исходивший от лепешек, приятно щекотал ноздри. Тея была очень горда своей выпечкой.

– Мне не надо, дорогуша, – сказала Зоэ, направляясь к бурдюку с пивом. – Когда пью, я не ем. Еда портит все удовольствие.

– И я не буду, – проговорил Мосх, шлепнув проходившую мимо Зоэ по заду.

Улыбка исчезла с лица Теи. То, что она приготовила, оказалось никому не нужным.

– А ты, Пандия? – спросила она неуверенно.

Пандия вскочила на ноги и, подбежав к птичкам, с неимоверной скоростью стала запихивать их себе в рот. Блюдо опустело в одно мгновение, будто вся стайка разом поднялась в воздух.

– Понимаешь, почему я не пью, – сказала Пандия, слизывая последние крошки с коротеньких, похожих на обрубки пальцев. – От выпивки вся пища размокает.

Вот теперь только и началась настоящая пьянка. Шесть раз я наполнял бурдюк, а Тея, идя за мной следом, вытирала капающее на пол пиво. Мосх наблюдал за ней и шепотом делился своими размышлениями о том, что молодежь не испытывает совершенно никакого почтения к возрасту.