Психическая атака из будущего. За Колчака и Каппеля!

Сей приказ был отправлен на станцию Танхой, что рядом со Слюдянкой, из Верхнеудинска телеграммой, судя по всему, по аппарату Бодо и был наклеен ровными полосками на листке бумаги.

Ермаков положил приказ в папку, лег на топчан и с наслаждением вытянулся:

— Да, дела! Дерьма теперь придется хлебануть полной ложкой! Планы-то я настроил, а как быть с ними сейчас? Гладко было на бумаге, да забыли про овраги! А тут не овраги, тут Большой Каньон в Колорадо, не меньше! Психологию хотя бы взять, менталитет… Вон, тот же Арчегов! В настоящей истории они с генералом Скипетровым, хорош у атамана Семенова заместитель, дали деру из-под Иркутска, как только подошли чешские бронепоезда и навели пушки!

Константин сел, свесив ноги:

— Пять минут, пять минут! — он пропел строчку из известной песенки. — Это много или мало… У меня, конечно, не пять минут, а два дня. Два дня — это мало! А сорок восемь часов? Сорок восемь часов — это много! Чертовски много, если не сидеть и не тратить время на ненужные раздумья!

Ермаков соскочил с топчана, помахал кулаками, отработал серию ударов и сделал зарубку на память — тренироваться, тренироваться и тренироваться. Отдав сам себе такое нужное ЦУ, свежеиспеченный ротмистр решил не откладывать знакомство с подчиненными в долгий ящик и, повернув ручку, толкнул купейную дверь.

К его удивлению, в вагонном коридоре было пустынно, совсем ни души. Костя искренне удивился и, почувствовав известную нужду, решительно отправился в сторону концевого тамбура.

Вагон не производил впечатления — пошарпанные двери, коврика на полу нет и в помине, одно окно выбито, но аккуратно заделано фанеркой. Да уж, сей вагон долго гремел на дорогах, и настигла его почтенная старость. Видно, что дела у российской государственности совсем хреновые пошли, раз даже для штаба дивизиона бронепоездов получше вагона не нашлось.

Дойдя до последней двери, Ермаков умилился: в советских плацкартах, оказывается, был голимый плагиат — с той стороны заперлись на замок, а здесь надпись «занято» появилась. Но сейчас дверь была открыта, и Костя шагнул в туалет.

Тот был самую малость комфортнее советского собрата, но только самую малость — умывальник с висящим вафельным полотенцем, чуть грязноватым, жестяной унитаз, вместо рулона туалетной бумаги имелась коробочка с нарезанными серенькими листами. Единственный недостаток — полная темнота, керосиновой лампы, как в коридоре, не имелось. И то правильно — надо горючку беречь…

Облегчившись, Ермаков пошел к противоположному торцу. Все то же самое — только вагон намного меньше, всего семь купе, в торцах по туалету, а вторая дверь открыта, свет лампы проем озаряет.

Костя заглянул — все как в служебном купе для проводников, только полка вверху лишняя — на ней под армейской шинелью кто-то спал, упершись в стенку голыми пятками. А вот сидевший внизу оказался натуральным воякой железнодорожных войск — на накинутой на плечи шинели черные погоны с молотками и тремя лычками сержанта, лицо одутлое, усталое, под полтину годами. Но дремал чутко — тут же очнулся и вскочил с диванчика. Лихо вытянулся во фрунт, даром что пожилой, и открыл было рот для рапорта…

— Т-с, — Ермаков приложил палец к губам, — пусть поспит, устал ведь…

— Так точно-с, господин ротмистр, устали-с, — тихим голосом согласился сержант.

— Как звать-то тебя по батюшке? — участливо спросил Костя, завязывая короткое знакомство с дальним прицелом. По въевшейся привычке к службе он прекрасно знал, что вот такие матерые вояки — бесценный кладезь информации, любой офицер удавится, и надо только уметь их раскрутить. А Ермаков умел, и ситуация позволяла — разговору по душам никто не помешает.

Но удивился ответной реакции железнодорожника — тот окончательно растерялся, стал теребить пальцами шинель, однако вскоре собрался.

— Трофимом Платоновичем зовут, господин ротмис…

— Оставь чин, вне службы у меня имя-отчество есть — Константин Иванович. Так и зови. А есть ли кипяточек у тебя, Трофим Платонович?

— Затопил титан, ваш бродь, Константин Иванович, через четверть часа водичка подоспеет, простите великодушно-с.

— Да что я, не понимаю, что ли, скоро только кошки родят, и то им время нужно, — небрежно бросил Ермаков и снова удивился реакции солдата — ясно выраженный страх на лице сменило сильное недоумение.

«Ага! Тут ты, Константин Иванович, повел себя совершенным антиподом с Арчеговым. Тот, видать, этого мужика за какую-то провинность повесить собирался или ритуально расстрелять», — мысленно рассмеялся Ермаков и решил снять напряжение, вытащив из кармана галифе прихваченную с собой пачку папирос.

— Закури мои, Трофим Платонович, и зла не держи, — на всякий случай добавил в голосе просительных ноток. И похвалил себя за догадку — сержант облегченно вздохнул, заскорузлыми пальцами вытащил из коробки папироску и, поймав вопросительный взгляд офицера, тут же вытащил «катюшу». Как тут называлась зажигалка, сделанная из обычной гильзы, Ермаков не знал, но в его время называли их ласковым именем реактивного миномета времен Великой Отечественной. Щелкнув кресалом, протянул офицеру маленький симпатичный язычок пламени.

Закурив, дружно пыхнули дымком, но стояли молча. Ермаков углубился в свои мысли о жизни, а сержант боялся побеспокоить молчание, как он уже на своей шкуре узнал, скорого на расправу ротмистра.

— Ты обиды не держи, ты же се… — и тут Ермаков осекся, мысленно себя кляня — какой сержант в это время, их унтер-офицерами сейчас именуют, и потому сразу же поправился. — Старший унтер-офицер, и понимать должен, что на службе всякое бывает. Нам скоро в бой идти, и умирать с тобой рядом будем, что ж душу маять. Так ли?

— Так, Константин Иванович, — унтер оживал прямо на глазах, и, хоть была видна некая растерянность во взгляде, но перед Ермаковым уже был нормальный сержант, или унтер, как здесь их именуют, такой же сверхсрочник, с коими он служил долгие годы. Пусть и войска, и времена были разные, но солдатская суть одна. И потому расколоть его на бесценную информацию требовалось немедленно, чем новоиспеченный ротмистр и занялся…

Призывно гудели паровозы, испуская клубы белого дыма. Длинными лентами запрудили станцию сотни теплушек и платформ. Над пассажирскими вагонами поднимались в небо многочисленные дымки растопленных печек и титанов. Несмотря на раннее утро, жизнь на большой станции бурлила — между эшелонами и красивым зданием вокзала бегали люди, главным образом военные в длинных серо-зеленых шинелях, хотя изредка попадались и гражданские. На входном семафоре хищно ощетинился орудийными башнями бронепоезд, окрашенный в белый маскировочный цвет.

Восходящее солнце еще не разогнало туман над синей гладью холодной Ангары, и он ледяными каплями оседал на шинелях часовых, которые редкой цепочкой были вытянуты вдоль эшелонов из синих первоклассных вагонов, у дверей которых было вывешено разноцветье флагов — чешских, французских, английских, североамериканских и японских. Это были вагоны иностранных миссий, спешно выехавших перед приходом красных войск из Омска в далекий Иркутск. Именно послы этих держав определяли всю политику своих стран при непризнанном правительстве адмирала Колчака, хотя на станции можно было разглядеть также итальянские, румынские и польские флаги. Но то была экзотика на бескрайних сибирских просторах, и реальной силы за последними флагами не было, а лишь амбиции — мы, мол, тоже есть, и тоже великие державы…

В одном из многочисленных вагонов под флагом недавно появившегося (едва год прошел) чехословацкого государства было очень тепло, а раздвинутые занавески на оттаявших окнах давали возможность потушить изрядно коптившие керосиновые лампы и пользоваться естественным светом.

Это был вагон-салон командующего Чехословацким корпусом в Сибири бывшего поручика австро-венгерской армии, волею судьбы вознесенного в генералы, Яна Сыровы. Роскошный спальный вагон был переоборудован в штабной, имелось все необходимое — спальное купе, кабинет, купе для адъютантов и вестовых, маленькая кухня, туалеты и большой салон. В нем сейчас собрались пятеро — трое в военной форме и двое в штатском.