Господин из завтра. Тетралогия.

— Я согласен, ваше императорское величество. Прошу вас утвердить высочайший рескрипт о присвоении господину Рукавишникову Александру Михайловичу чина действительного статского советника.

Император внимательно смотрит мне в глаза. Потом проходит из угла в угол кабинета, останавливается передо мной и снова пристально смотрит мне в глаза. Висит драматическая пауза.

— Даже так? Слушай, сын, он что, действительно ТАК нужен?

— Да, ваше императорское величество.

— И ты согласен?.. — вновь этот же давящий, пристальный взгляд.

— Согласен.

Новая, еще более долгая пауза. Внезапно он хлопает меня по плечу с такой силой, что я аж приседаю:

— А ты — молодец, Колька, молодец. Умеешь за своих постоять! Видать, и вправду, слишком уж нужен тебе этот человечек. — Он широко улыбается. — Да успокойтесь вы, ваше императорское высочество, — Александр довольно точно копирует мои интонации, — будет твоему Рукавишникову чин, будет. Только сперва, дай-ка я с ним сам погорю. Посмотрим, что у моего сына за фавориты такие объявились. Давай свой рескрипт! — Император берет бумагу, еще раз перечитывает ее и молча сует в ящик стола. Сиречь — «кладет под сукно»… До выяснения…

— Но, ваше импера… — глухо начинаю я, но замолкаю на полуслове.

Черт! Как хорошо было пару лет назад, когда я мог, подпоив императора водкой с кокаином, подсунуть на подпись любую бумагу… Эх, а если и сейчас?.. Или — так и вообще — устроить вне срока «происшествие в Борках», но уже без чудесного спасения? Как говорится: хоть вы мне, батюшка, и симпатичны, но… «Ничего личного, это просто бизнес!»

— А с Мореттой я тебе свадьбу не запрещаю, — внезапно огорошивает Александр. — Тебе, пожалуй, запретишь, так ведь ты втихаря, а тут дело государственное…

Император отворачивается к столу. Я смотрю на его ссутулившуюся фигуру. Боже мой! А я еще страдал, что один тут оказался! Вот кто на самом деле одинок. А я, скотина такая, о покушении думаю! Подхожу к нему сзади, обнимаю, как могу крепко, этого великана.

— Рарá, простите меня, — ничего другого в голову не приходит. — Простите меня…

На глаза навернулись предательские слезы. Ведь он один, совсем один! А тут еще я…

— Ну-ну, — медвежий бас звучит успокаивающе. Чудовищная лапа гладит меня по голове. — Ты что это, наследник, расчувствовался, а?

Он бормочет что-то ласковое, а я вдруг с особенной остротой понимаю: я здесь чужой. Абсолютно чужой!..

…На следующий день, перед занятиями по рукопашному бою, Шелихов принес мне телеграмму от нашего посланника в Копенгагене барона Толя. Отжав «воду» из славословий и велеречий почтеннейшего дипломата, на выходе я получил следующее: «Принцесса Виктория отправляется сегодня на корабле «Эльсинор».

— Егор! Вели, чтоб на поезде были готовы. Через пятнадцать минут выступаем. Завтрак и все прочее — уже в поезде.

— Слушаю, государь.

За дверью моих покоев разносится повелительный голос Шелихова, потом приглушенный топот ног. А вот интересно, это что ж за корабль они там, в Датском королевстве, к перевозке ценного груза припрягли? Поди, яхта какая-нибудь. Или, может, крейсер?..

Рассказывает принцесса

Виктория фон Гогенцоллерн (Моретта)

Два дня в Дании промелькнули как одно мгновение. Ночь, проведенная в особняке Мольтке дворца Амалиенборг, который после страшного несчастья восемьдесят четвертого года стал основной зимней резиденцией датской королевской семьи, встречи с королем Христианом, королевой Луизой и принцем Фредериком, посещение глиптотеки Ню Карлсберг и географического общества — все это слилось в один сплошной цветной фейерверк, который наконец закончился хмурым зимним утром на палубе шхуны «Эльсинор».

Опасаясь лишних обострений с Германией, датский король не рискнул отправить беглую принцессу на военном корабле. Вместо этого была подготовлена обычная каботажная шхуна, правда, заново выкрашенная и имеющая паровую машину. Экипаж «Эльсинора» в срочном порядке заменили на военных моряков, а команду принял настоящий капитан-лейтенант Датского королевского флота. И теперь шхуна, остро пахнущая свежей краской, ожидала ее в порту.

Когда она, закутанная все в тот же меховой плащ, сопровождаемая князем Васильчиковым и его молчаливыми спутниками («Моя маленькая русская свита», — неожиданно пришло ей на ум), поднялась на борт, стоявший на причале принц Фредерик отсалютовал ей обнаженной шпагой, а взвод гвардейцев сделал «на караул» — только тогда она, наконец, с пронзительной ясностью поняла, что с прежней жизнью покончено и обратной дороги нет и никогда уже не будет. Теперь она больше не принцесса дома Гогенцоллерн, а супруга наследника русского престола, будущая императрица великой державы, раскинувшейся на половину материка.

Неожиданно она вспомнила Баттенберга. Недавно до нее дошли слухи о романе ее бывшего избранника с какой-то актрисой. Она попыталась представить себе, как бы сложилась ее жизнь, если бы не Ники. Ее Ники. Неужели этот человек, этот фигляр, этот фальшивый Гессен-Дармштадский принц, мог обнимать ее, и она не сбрасывала с отвращением его мерзких рук, а наоборот, испытывала удовольствие от его прикосновений?! Ее передернуло от омерзения. Какое счастье, что Ники так мало знает о ее отношениях с этим выскочкой. В душе она тут же поклялась себе, что никогда, никогда-никогда не то что не посмотрит, а даже и не подумает ни об одном мужчине, кроме ее самого лучшего, самого дорогого, самого главного на свете человека — ее Николая! «А когда у тебя родится сын, что ты будешь делать?» — тут же спросила она себя и невольно рассмеялась своим мыслям тихим счастливым смехом.

— Как приятно видеть вас в добром расположении духа, государыня!

Это Васильчиков, который неслышно подошел и стоит у нее за спиной. Она повернулась к князю.

— Prince, скажите, как скоро мы прибудем… — она запнулась, подбирая слово, — когда мы будем… на Родине?

Васильчиков словно не заметил того, что она назвала Россию «Родиной». Он щелкнул крышкой часов:

— Если погода будет нам благоприятствовать, то через тридцать часов мы сойдем на отчий берег.

Краешком глаза она заметила на внутренней стороне крышки какую-то гравировку. Видимо, prince Serge проследил направление ее взгляда и протянул ей часы. Они оказались неожиданно тяжелыми («Это платина», — пояснил Васильчиков). На внешней стороне крышки был изображен воин, пронзающий мечом убийцу, замахнувшегося кинжалом на ничего не подозревающую женщину в русском наряде. Она открыла крышку:

— Скажите князь, а что здесь написано?

— Это от государя, — его голос потеплел, в нем появились горделивые нотки. — Он подарил мне эти часы в знак дружбы…

…Через три часа небо, и без того хмурое, потемнело, задул пронзительный ветер. «Эльсинор» стало ощутимо раскачивать.

— Государыня, вам лучше пройти в свою каюту. Погода…

— Да-да, князь, я уже иду.

Маленькая каюта в надстройке была, скорее, похожа на большой ящик, чем на маленькую комнату. Узкая кровать, ящик для письменных принадлежностей, совсем маленький шкаф, в который с трудом мог поместиться ее плащ. Она легла на постель, прикрыла глаза. Скоро, совсем скоро рядом будет ее Ники, и ее будет окружать море огней Петербурга, будет греметь музыка, и она, вся в белом… Мир качался вместе с каютой, и она не заметила, как уснула…

…Удар! Еще удар! Еще! Еще! Она едва не упала с кровати. Попыталась встать. Новый удар чуть не свалил ее с ног. «Что это?» — подумала она и, когда новый удар сотряс все вокруг, закричала:

— Что это? Что это?!

В каюту вошел один из русских, поручик Блюм:

— Государыня, вам лучше остаться в каюте. Погода отвратительна. Капитан говорит, что мы попали в один из весенних штормов, столь частых на Балтике.

— Шторм? — вскинулась она. Так вот что это за удары! — Настоящий шторм? Но, обер-лей… — она запнулась, — но, поручик, это удивительно интересно! Я хочу посмотреть.

Блюм обреченно вздохнул: