Ревизор Империи (СИ)

— Полагаете, меня забросили сюда, чтобы убить?

Ротмистр вздохнул.

— Недорого бы я дал за вашу жизнь здесь, если бы после первого визита мы бы не попытались предотвратить войну и революцию.

— Двойник называл фильм "Шпион в маске"? — быстро и неожиданно спросил Виктор.

Все‑таки попаданство чему‑то учит. Но профессиональная выучка ротмистра не подводила.

— Что за фильм? — произнес он с подчеркнутым безразличием. — Кинематограф? Почему это так важно?

— Анни пела песню начала тридцатых. Из польского фильма. Тогда уже появились звуковые.

— Ну, они и сейчас есть, по патенту Виксцемского и Полякова, но это жутко дорого. В России всего две звуковых залы, "Прогресс" в Москве и "Меллофон" в Питере. А вы не могли ошибиться?

— Я даже могу сказать, что Анни слышала песню из фильма, а не с советской пластинки, вышедшей через несколько лет. Особенности исполнения. Вот это — "А — а, а — а-а" два раза. Если двойник был лет на двадцать моложе, мало вероятности, что он смотрел этот фильм. Застежку — липучку придумают в Швейцарии в пятидесятых. Материалы подходящие появятся, синтетика.

Веристов молчал. Задавать очевидный вопрос, чтобы получить очевидный ответ, он не хотел, а больше сказать было пока нечего. На лестнице послышались шаги — твердые, уверенные. Дверь отворил незнакомый Виктору поручик в синей форме.

— Господин ротмистр, автомобиль подан, как приказывали.

2. Мечты синеблузницы.

Горничная сделала книксен и сказала, что ее зовут Любашей.

Квартира, куда отвезли Виктора, находилась на третьем этаже нового дома с магазинами. Застройщики, похоже, чувствовали расширение среднего слоя: дом был пятиэтажным, зато квартиры имели по четыре комнаты, а не пять, как у Глафиры, потолки были пониже, исчезла черная лестница, но добавилась такая интересная фича, как туалет для прохожих на первом этаже. Жилплощадь, похоже, сдавалась с меблировкой; комнаты, отделанные бежевыми штофными обоями, не были загромождены вещами, но интерьер был подобран по единому стилю. Белые французские кресла в зале, белый секретер в кабинете, белая кровать с белыми тумбочками в спальне, белый круглый столик с белыми полумягкими стульями в столовой, пухлый белый с золотистой вышивкой диван, наклоняющееся зеркало в прихожей в бежевой раме, несколько фарфоровых ваз и пара картин, где рисунок, казалось, лишь оттенял белизну картона — от всего этого веяло не больничным казенным холодом, а какой‑то необыкновенной чистотой и свежестью. Если жилец снимал эту квартиру для встреч с любовницей, то это, похоже, была женщина с хорошим строгим вкусом, не терпевшая окружать себя излишней мишурой или прибегать к дешевым приемам подогрева страсти в виде красных драпировок и абажюров; квартира должна была служить рамкой для ее совершенного, холеного тела и не отвлекать собеседника от ее речи, от звуков ее голоса, которым она управляла возлюбленным.

Горничная была аккуратно подобрана под этот интерьер. Она была молода — на вид Виктор определил ее возраст лет в двадцать — двадцать пять — и хорошенькая: хорошенькая настолько, чтобы у входящего прямо с порога проснулся интерес к женщинам, но не до такой степени, чтобы отвлечь внимание от той, ради которой эта квартира была снята. Горничная была лишь частью прелюдии к предстоящим наслаждениям; ее ноги были не от ушей, но бедра под темно — синей юбкой до щиколоток, чуть пышнее, чуть аппетитнее стандартов античных статуй, проговаривались о скрытой пылкости натуры. Чуть неправильный вздернутый носик на кругловатом лице, пухловатые губы бантиком, ямочки на щеках, внимательные зеленоватые глаза, нарочито — смущенно прикрытые полуопущенными веками, завитые щипцами мелкие кудряшки темно — каштановых волос, сильные, но не оргубевшие пальцы — все это вместе складывалось в одно слово — хорошенькая.

Но что больше всего поразило Виктора в горничной — это ее блузка. До этого он считал подобные произведения модельеров исключительно привилегией середины двадцатого столетия. Блуза была в тон юбке, светло — синяя, и полностью закрывала все от середины бедер до шеи и кистей рук, но была сделана из такого тонкого материала, что могла бы не закрывать ничего. Сквозь нее просвечивали все подробности дамского белья начала двадцатого столетия, хотя, впрочем, и здесь были предусмотрительно установлены ограничения: данный природой размер бюста был скромнее, чем у Мэрилин Монро, и, очевидно, чем у дамы жильца. По той же причине белье было шелковым, но не кружевным. Спереди картину, словно бронежилет, прикрывал снежно — белый накрахмаленный передничек.

Веристова наряд не удивил.

— Любаша, господин Еремин пока будет жить здесь до завершения дел. Позаботься о нем как следует, и чтобы никому ничего. Вещи гостя без его разрешения не трогать, не убирать. Ты поняла?

— Я все поняла, Николай Семенович, — прощебетало создание в прозрачной блузке, глядя на Веристова широко раскрытыми невинными глазами, — я все сделаю, как вы велели.

— Вот и отлично. Ужин готов?

— Готов, Николай Семенович, только горячее подогреть. Прикажете накрывать?

— Когда гость прикажет. Я не задерживаюсь. Виктор Сергеевич, если надо связаться с нами, в кабинете телефонный аппарат с прямой линией. В остальном поможет Любаша. Полагаю, с вашим опытом давать инструкции излишне. За квартирой будет установлено наблюдение, если заметите — не удивляйтесь. Постарайтесь сейчас просто отдохнуть, а мне, извините, пора.

Он потрепал девушку по щеке, от чего она смущенно зарделась, и удалился.

— Виктор Сергеевич, — пропела горничная, — куда прикажете отнести ваши вещи?

Немного барахла, из которого самым ценным была коробка с патронами, уместилось в маленький черный фанерный чемоданчик в руке Виктора.

— Спасибо, Любовь… простите, как по отчеству…

— Любаша. Любаша зовите меня.

Широко раскрытые глаза девушки теперь отражали Виктора в свете электролампочки в прихожей.

— Любаша… я… поставлю чемодан в спальне под кровать.

— Я покажу, где спальня, — щебетала Любаша, открывая дверь, — сюда проходите… Ой! Что же это вы разуваетесь?

— Грязно же будет.

— Я помою. А туфли почищу.

— Да не надо, я сам.

— Да что же вы сам? Это же прислуга вам не нужна, выходит?

— Да нет же, я не хочу, чтобы вас увольняли… нужна мне прислуга, нужна. Я скажу, что вы почистили и помыли. У меня такой каприз.

— Все, как прикажете, — Любаша чуть опустила веки, — пройдемте, я провожу вас в спальню.

Она пошла по коридору впереди, чуть покачивая бедрами — не пытаясь вызвать желание, просто у нее так само получалась. Чувствовалось, что она хотела бы выглядеть скромной перед гостем, но пробуждающаяся природа и дресс — код ставили ее в двусмысленное положение. Во всем этом сквозила какая‑то беззащитность зависимого человека, постоянно скрываемый легкий страх оказаться жертвой злоупотребления властью — страх, который может превращаться в желание бросить вызов и пойти навстречу неотступно следующей по пятам угрозе.