Коллекция «Этнофана» 2011 - 2013

Четыре аркады перед входом тоже полны различных статуй. Великолепных, но запрещенных. Нахума, как иудея, это раздражает неимоверно. Он не сторонник старых, «дикарских», как считает Рим, обычаев, но сердце его полно невидимым богом Ягве, и он возмущен до глубины души, видя в своей стране эти запретные изображения. Создание образов остается исключительным правом бога-творца. Людям он разрешил давать этим образам имена, но стремление творить их самому — гордыня и кощунство. Все эти кумиры вокруг дворца позорят нашего незримого бога. Да, повсюду встречались эти изображения, они как бы срослись с этим зданием, являясь единым целым, издевающимся и насмехающимся над иудеями города. Словно еще один плевок в их стороны. «Смирись, еврей» — будто бы говорили эти нахальные статуи. Та легкая, виноватая тревога, с которой Нахум отправился к Клавдию Фракийцу, исчезла, уступив место дикому возмущению и презрению. Теперь он был полон высокого волнения, он чувствует свое превосходство над ним, над Римом, и над Фракийцем. Клавдий Фракиец — представитель умеренной, трезвой политики нечестивцев, а он же, Нахум, явится к нему как солдат Ягве, незримого бога.

Он уже не кажется себе таким маленьким и ничтожным, как пару часов назад. Ни страха, ни трепета. Уже не испытывает такого почтения перед мясистыми замкнутыми лицами римских жителей, проходящих мимо него, по улицах города, который они считают своим. Но они заблуждаются, и это им скоро докажут. Он увидел, что римляне меньше его ростом, ничтожны и спесивы — они люди. Он ходит среди них, высокий, стройный, чувствуя свое превосходство над каждым из этих жалких подобии людей, над этими свиноедами. Рим должен уступить.

Поднявшись наконец по витиеватой лестнице, ведущей к центральному входу резиденции Фракийца, Нахум направился прямиком к парадным двойным дверями, покрытым также, как и все вокруг, различными изображениями. У дверей в покои Фракийца, Нахума уже ожидали. Скорее всего, это были ликторы, личная охрана, таких людей, как Клавдий Фракиец. Лучшие и надежнейшие стражи, избранные из тысяч воинов, путем выживания сильнейшего.

Фракиец наверняка старается лишить это «свидание» его служебной официальности. Неформальная встреча, скрытая от глаз посторонних. Нахума, тщательно осмотрев и проверив, неспешно провели через многочисленные залы, галереи, сады и наконец, во двор, где у небольшого чистейшего пруда, его уже ожидали. Явно не показывая никакого интереса к подходящим людям, на небольшой кушетке расположился сам Фракиец, в полном одиночестве. Один на один, не считая ликторов.

Что было интересно в этот вечер, так это, то, что никто не заметил еще одного посетителя резиденции, в том числе и сам Нахум. В небольшом мерцании дребезжащих факелов, скользя по дубовым полам, вслед на стражами, отражалась еще одна тень. Тень от незримого никем человека, отраженная лишь слабым светом. Тень проследовала за ликторами, провожающими Нахума, от парадного входа, где и присоединилась к ним, и вплоть до самого места сегодняшней ночной встречи. Не вмешиваясь, и совершенно не давая о себе знать. Да и кто мог обратить внимание на жалкую небольшую тень, казавшуюся игрой света. Таким образом, из встречи наедине, все этой ночью менялось, благодаря вмешательству теневого гостя.

Ликторы остановились на небольшом расстоянии от кушетки, на которой располагался Фракиец, словно дошли до определенной невидимой черты, переступив через которую нанесли бы непоправимое оскорбление хозяину. Но при этом, расстояние было не таким уж большим, для возможного вмешательства, если сегодняшний посетитель решится на покушение. Небольшое для них, для ликторов, и для Нахума, но не для тени, расположившейся прямо напротив Фракийца. Оставив ликторов позади себя, Нахум собравшись с духом, направился к Фракийцу, Он ожидал, что тот заговорит первым, по праву хозяина дома, но сохранялось тишина и полное молчание. Фракиец не обернулся даже к нему, словно не замечая, наслаждаясь этой ночью. Он просто лежит, этот, с виду маленький, старичок, с хищным носом, на мягкой кушетке, обложенный многочисленными подушками и одеялами. Нахум, неловко стоя в ожидании, ждал когда же его, наконец заметят. И это безмолвие сбило его с той уверенной ноты, на которую он уже настроился. Ни презрения, ни какого-либо превосходство, он уже не ощущал. Только все тоже ничтожное чувство трепетной неуверенности. Что делать? Чего ожидать? И Фракиец, словно удовлетворенный получившимся эффектом, заговорил, но так и не обернувшись к нему. Причем сразу и без какого-либо приветствия, но при этом довольно таки беззлобно.

— Рим великодушен, Рим обращается с Иудеей очень мягко. Мягче, чем с другими провинциями. Если разобраться, то и налоги, которых требует Рим, не так уж высоки. Но вооруженные объединения ваших «Освободителей Израиля», которые были, как будто бы начисто уничтожены, снова возродились по всей стране, и растет их недовольство и подстрекательство. В Иерусалиме дело дошло даже до бурных, но к счастью еще не кровавых, демонстраций. На дорогах же страны римляне, появлявшиеся без военной охраны, подвергались нападениям, их забирали в плен в качестве заложников. Мы не понимаем, чего они добиваются. Как вы считаете, юноша?

— Наш народ вправе защищать себя от угнетателей и поработителей, захвативших своей силой страну предков. Захвативших наш дом, и требующих смирения и благодарности за это. Нелегко праздновать освобождение из египетского плена, когда, сегодня, при каждом слове, и действии, чувствуешь на своем затылке римский кулак. Быть сдержанным в Риме, немудрено, но это невыразимо трудно в стране, избранной богом, где пребывает бог, в стране Израиля.

— А вы знаете, что всего лишь двух легионов хватило на то, чтобы утвердить римский строй в огромном богатом Египте, с его древней культурой. А в отношении германцев, нравом более свирепых, чем дикие звери, Рим обошелся четырьмя легионами, и теперь любой гражданин может путешествовать по эту сторону Рейна и Дуная так же спокойно, как и по Италии. Разве все народы, населяющие землю, не стоят теперь на почве фактов? — Клавдий Фракиец, этот маленький старичок, с хищным взглядом, вздергивал плечи и вновь опускал их, выражая всем телом бессмысленность сопротивления Риму, и насколько безнадежна всякая попытка восстать против римского протектората. — Греки, пожелавшие некогда самоутвердиться вопреки целой Азии, македоняне, и их Александр, посеял первые великие семена мировой империи. Разве теперь не достаточно было бы всего-навсего двух тысяч обычных римских солдат, чтобы оккупировать обе страны? В вашей Иудеи, на сегодняшний день, живет до трехсот пяти различных племен, имеются превосходные естественные крепости, она сама производит все нужное ей сырье. И с помощью всего тысячи двухсот человек, столько же, сколько в этой жалкой стране городов, разве не сможет Рим подавить в ней малейшую мысль о восстании? Так зачем вы пытаетесь увидеть в нас демонов, которых непременно нужно истребить, против которых вы желаете восстать? Вам просто нужно смириться со своей участью, с неизбежным, и покориться, как покорились другие.

Нахум пытается сломить его аргументы, защищает свою тактику. Он говорит резче, чем хотел бы. Но от былой уверенности не остается и следа. Что он может противопоставить ему? Что может предложить Иудея Риму? Клавдий Фракиец бьет наотмашь своей суровой логикой и силой, против которой у Нахума есть лишь слепая вера. Вера, которая Фракийцу кажется нелепой иллюзией для иудеев. И весь разговор, словно бы уходит в никуда, являясь по сути ненужной дискуссией, которую день за днем проводят старики в трактирах. Покорится и сдаться — вот и все, что требует Рим, не уступая ни чем взамен.

Фракиец оценивающее рассматривает этого странного наивного юношу с худым холеным лицом, этого провинциала, который утверждает и разглагольствует о какой-то нелепой вере и боге, а ведь сам не гнушается убивать ради него. Его речи могут вдохновляет разве, что ярых фанатиков местного Бога, и отчаявшихся бедняков, которым и так уже нечего терять. Разве может он быть угрозой, которой стоит бояться? Нет, он слаб, и наивен. Как он может вести за собой народ на войну? Только на смертную казнь.