Факелы на зиккуратах (СИ)

Наверное, стоило быть жестче с этим говнюком Армониа. Следовало заставить его задуматься о своем здоровье, о своей одержимости развлечениями. Следовало брать его за шиворот и тащить в клинику, в которой бы ему промыли мозги и подлатали организм. Наверное, стоило и Фабиану более внимательно относиться к истеричному поведению Аластера. Может, он давно вопил о помощи, а Фабиан, одержимый своим стремлением забраться выше, еще выше по лестнице, которая вела неясно куда, не замечал этого, и Аластеру только и оставалось, что безмолвно взывать о помощи.

Или, может, Фабиан снова неправ. Как он только что переоценил свои возможности, решив, что мог предотвратить это происшествие, так и с Аластером: просил ли этот фигляр о помощи? Это скорее всего был несчастный случай, каковых происходит по стране немало. Фабиан смотрел поверх пламени свеч, на гобелен за алтарем и криво усмехался. Какое счастье, что Республика в лице своих славных консулов уделяет такое внимание развитию медицины. Две-три недели – и Аластеру вырастят новые почки и печень. Еще неделя – и их пересадят ему, и будет Аластер как новенький и может их, новехонькие, дальше уничтожать своим невоздержанием. Жаль, что из донорских клеток невозможно вырастить новый мозг – Аластеру он не помешал бы. И самому Фабиану тоже, чтобы он не сидел один-одинешенек в унылой часовенке и не жалел себя.

Фабиан в задумчивости подошел к свечам и замер перед ними. Педантичное воспитание гражданина республики, поощрявшее одновременно расточительность и скупость, не позволило бы ему включать освещение при горящих свечах, если бы он захотел, и не позволяло ему уйти, не затушив свечи. Он обнаружил колпачок рядом со спичками и все с той же бездумной размеренностью, с какой до этого зажигал свечи, начал их гасить. И снова странное оцепенение: Фабиан не мог сказать, гасил ли он свечи методично, одна за одной, или замирал в недоумении, глядя на них, сквозь них, сквозь стены, куда-то далеко и высоко. И странное дело: там было темно, так же, как и в этой треклятой часовенке. Так же, как в голове у Фабиана. Что-то брезжило – то ли вопрос, то ли осознание чего-то, но не давалось ему. Как будто было еще рано, еще не время.

Выйдя из часовни, Фабиан сощурился от показавшегося ослепляющим света. За окном рассвело, небо было светло-голубого, тусклого, словно выгоревшего, словно присыпанного мертвым пеплом цвета. И он снова стоял перед дверью, собираясь с силами. Наверное, прошло немало времени. Случиться могло все, что угодно. Следовало быть готовым ко всему.

Он шел по коридорам, поднимался по лестницам, отчего-то избегая лифтов и эскалаторов. В отделении, в которое перевели Аластера, его встретила натянутой улыбкой дежурная сестра. Фабиан скупо улыбнулся и осведомился о состоянии Аластера. Врачи были умеренно оптимистичны, что бы это ни значило; Фабиан хотел было потребовать лечащего врача, чтобы он объяснил, что это значит – «умеренно оптимистичны»: не хотят давать слишком обнадеживающих прогнозов или наоборот, не хотят звучать слишком уныло, но вместо этого спросил, может ли пройти к Аластеру. Судя по тому, как она занервничала, это могло противоречить каким-то их инструкциям. Фабиан вежливо улыбался и препарировал ее взглядом. Она скомканно сообщила ему номер палаты, словно Фабиан в этом нуждался. Он склонил голову и пошел туда.

До начала рабочего дня Фабиану оставалось что-то около трех часов. Ехать домой не было смысла, даже если повезет с волокоптером, все равно нужно будет делать крюк из дому в консулат; из медицинского центра было всяко ближе, в конце концов, его и возводили, и расширяли, и совершенствовали с таким прицелом, чтобы работникам правительственного квартала было недалеко. Фабиан шел по коридору; младший медперсонал не осмеливался встать у него на пути, попытки врачей воспрепятствовать его самоуправству затухали под его тяжелым взглядом. Фабиан уже стоял у двери, когда к нему подскочил врач Аластера и возмущенно затараторил, что его поведение не соответствует внутреннему распорядку медицинского центра. Фабиан молча изучал его, слабо улыбаясь. Врач с незапоминающимся, но очень длинным именем, с фотографией на карте-пропуске, изображение на которой было куда привлекательней, но при этом куда старше, чем оригинал, сбился, заморгал и растерянно умолк. Фабиан вскинул голову и посмотрел на него свысока. Врач попятился, сделал полшага в сторону; и он пошел к палате. К его счастью, в ней стояло относительно удобное кресло; Фабиан постоял над Аластером, избегая глядеть на его лицо, но разглядывая показатели аппаратов, сжал плотней челюсти и задержал дыхание. Это был все тот же Аластер, которого он знал, который неимоверно раздражал его, развлекал и всячески обхаживал. Это был все тот же Аластер, с удовольствием гревшийся в лучах его славы; и при этом Фабиан понимал, что ни того, ни этого Аластера он не знает. Ему никогда не доводилось задумываться, чем на самом деле жив Аластер, что за цели он перед собой ставил. Хотя, глядя на него, лежащего на дурацкой больничной кровати, в дурацкой больничной палате, пусть и похожей куда больше на гостиничный номер, с сероватым и отчего-то жутковато фосфоресцирующим в полумраке комнаты лицом, Фабиан неожиданно задумался: а были ли у Аластера эти цели? Он вспомнил тот странный разговор, который в общем-то не забывал никогда, но упрямо задвигал под толстый слой других, куда более важных забот, и странный смех Аластера, так раздражавший его последнее время – высокий, по-детски звонкий, по-бабьи истеричный, по-старчески пустой. Аластер часто смеялся, слишком часто – чтобы скрыть глодавшую его пустоту, что ли?

Сам-то Фабиан никогда не сомневался ни на свой счет, ни на счет окружающих. Он знал, чего хотел, охотно узнавал, как туда добраться и какую цену он может заплатить; и никогда ему не доводилось задумываться о том, как живут другие, лишенные такого таланта. Наверное, неплохо, возможно, время от времени им становится тоскливо. Может, иногда у них забьется-запульсирует то место где-то под сердцем, которое других заставляет идти вперед, забираться выше, спускаться ниже; возможно, оно поноет несколько секунд и снова успокоится – болеть может только тот орган, который существует; если природа, мироздание, судьба решила оставить человека без него, то откуда ему знать, каково это – хотеть.

Фабиан уселся в кресло, вытянул ноги, откинул голову на спинку. По мониторам бежали какие-то дорожки, менялись какие-то цифры. Аластер дышал – или его заставляла дышать здоровущая помпа – ровно и беззвучно, и это тоже было непохоже на него. Еще меньше хотелось думать, что будет с ним, когда он придет в себя. А что это случится, Фабиан не сомневался: не тот человек этот блудливый кошак, чтобы так просто отказаться от тысячи и одного удовольствия, которым осыпала его жизнь, и еще десятка-двух, которые Аластер находил самостоятельно. Фабиан смотрел на него, какого-то чужого Аластера, такого спокойного, смиренного, и ему страшно было закрыть глаза – казалось, что как только он опустит веки, лопнет та струна, которая удерживала Аластера по эту сторону грани. И все.

Фабиан проснулся за несколько секунд до того, как коммуникатор завибрировал в его руке. Посмотрев на экран, проверив сообщения, отключив будильник, Фабиан поморщился, зевнул, размял шею и, потянувшись, огляделся. В палате не изменилось практически ничего.

Врачи обещали сделать все возможное, с гурманским удовольствием обсуждали, какие варианты лечения в особо тяжелом случае, каковой представлял из себя Аластер, являются наиболее надежными, а какие наиболее успешными; старик Армониа в сопровождении молоденькой то ли жены, то ли сиделки – Фабиан не был уверен, что эта деваха делала рядом с ним, и та ли это деваха, что и три месяца назад, – снова попытался заявить права на Аластера, на сей раз высказав непосредственно Фабиану, что он думал о всем этом крючкотворстве. Фабиан выслушал его с вежливой улыбкой, а затем объяснил в нескольких емких и красочных фразах, куда он может засунуть свое мнение. Деваха рядом со стариком Армониа вцепилась ему в предплечье, вытаращила глаза, пожирая Фабиана, а тот потребовал врача, администратора и потребовал, чтобы этого и эту не подпускали к Аластеру без свидетелей.