Томас Бекет [=Бекет, или Честь Божья]

Бекет (с улыбкой). Нет, сир. Я всего-навсего изгнанник.

Людовик (любезно) Это тоже очень почетный титул во Франции.

Бекет. Боюсь, что теперь это мой единственный титул. Мое состояние отобрано и роздано тем, кто послужил королю орудием против меня. Графу Фландрскому и всем его баронам были разосланы письма с предписанием схватить меня. Епископ Пуатье, заподозренный в том, что хотел дать мне убежище, отравлен.

Людовик (с прежней улыбкой). Я вижу, вы весьма опасный человек.

Бекет (тоже улыбается). Боюсь, что так.

Людовик (спокойно). Мы любим опасность, Бекет. И если бы король Франции стал бояться короля Англии, — это значило бы, что в Европе не все идет как надо. Мы вам окажем наше королевское покровительство на той из наших земель, какую вам угодно будет выбрать.

Бекет. Смиренно благодарю ваше величество. Но тем не менее должен предупредить, что я не могу купить покровительство ценой какого-либо враждебного акта против моей страны.

Людовик. Вы несправедливы к нам. Мы сами это прекрасно понимаем. Поверьте, мы достаточно долго занимаемся своим ремеслом, чтобы не делать грубых ошибок в выборе наших шпионов и изменников. Король Франции не потребует у вас ничего. Но… Не забывайте, в политике всегда есть «но».

Бекет поднимает голову.

(С трудом встает с трона на своих толстых ногах и, подходя к Бекету, фамильярно.) Я должен учитывать только интересы Франции, Бекет. У меня нет возможности думать еще и об интересах бога. Через месяц, через год я могу пригласить вас сюда и самым ханжеским тоном сообщить вам, что наши с Англией отношения изменились и что я вынужден вас изгнать. (Дружески хлопает Бекета по плечу, приветливый, с искрящимися умом глазами; улыбаясь едко.) Надеюсь, архиепископ, что вы с этой кухней тоже знакомы, не так ли?

Бекет (тоже улыбаясь). Да, сир. Совсем еще недавно был знаком.

Людовик (добродушно). Вы мне очень симпатичны. Заметьте, Бекет, будь вы французским епископом, возможно, я бы тоже запрятал вас в тюрьму. Но в данных обстоятельствах вы имеете право на мое королевское покровительство. Вы любите откровенность, Бекет?

Бекет. Да, сир.

Людовик. В таком случае, мы поладим. Вы рассчитываете попасть к святейшему папе?

Бекет. Да, сир, если меня пропустят через ваши земли.

Людовик. Вас пропустят. Но примите дружеский совет. Это между нами. Не впутывайтесь ни в какие истории в Риме. Берегитесь папы… Он продаст вас за тридцать серебреников. Этот человек вечно нуждается в деньгах.

Свет меркнет. Занавес закрывается. Раздается тихая музыка. С обеих сторон сцены выдвигаются два сиденья, на которых сидят: на одном — папа, на другом — кардинал. Папа, маленький, живой, очень худой человечек, говорит с ужасающим итальянским акцентом. Рядом с ним — смуглый кардинал, говорит с еще более резким агентом. Все здесь кажется каким-то грязным, несмотря на позолоту.

Папа. Нет, я не согласен, Замбелли! Совершенно не согласен. «Комбинадзионне» — неудачная. Мы потеряем честь из-за трех тысяч серебряных марок.

Кардинал. Ваше святейшество, речь идет не о том, чтобы потерять честь, а о том, чтобы получить деньги от английского короля и выиграть время. Потерять эти деньги, сразу дав отрицательный ответ, не устроит ни дел папской курии, ни дел Томаса Бекета и — боюсь — даже высших интересов нашей церкви. Получить деньги — согласен, сумма чрезвычайно мала; но тем не менее принять ее — это значит сделать жест умиротворения в интересах мира во всей Европе. А это всегда было главнейшей заботой святого престола.

Папа (озабоченно). Если я возьму деньги от короля, я не смогу принять архиепископа, который уже месяц дожидается в Риме аудиенции.

Кардинал. Примите и деньги, ваше святейшество, и архиепископа. Одно искупит другое. Деньги устранят пагубные последствия аудиенции, данной архиепископу; с другой стороны, если вы примете архиепископа, будет не так унизительно взять деньги.

Папа (нахмурясь). Не желаю его принимать. Говорят, он человек искренний. Такие люди сбивают меня с толку. После них во рту остается привкус горечи.

Кардинал. Искренность — такой же расчет, как и все другое, ваше святейшество. Если проникнуться этим принципом, тогда никакая искренность вас не собьет с толку. При очень сложных переговорах, когда дело не двигалось вперед и маневр не удавался, мне приходилось прибегать к этому приему. Обычно противник попадался в ловушку: он придумывал какой-нибудь необыкновенно тонкий план, делал ложный шаг, и западня захлопывалась. Опаснее, когда ваш противник начинает играть в искренность одновременно с вами. Тогда игра так запутывается, что ужас.

Папа. А знаете, почему он так упорно добивается нашей аудиенции, протоптавшись месяц в моей передней?

Кардинал. Нет, ваше святейшество!

Папа (с нетерпеливым жестом). Замбелли! Не хитрите со мной! Вы же сами мне об этом рассказали.

Кардинал (спохватывается). Простите, ваше святейшество, я совсем забыл. Или, вернее, поскольку вы меня спросили об этом, я решил, что вы сами забыли, и совершенно случайно…

Папа (раздраженно). Если уж мы между собой пустимся на разные ненужные хитрости, мы совсем запутаемся!

Кардинал (сконфуженно). Просто рефлекс, ваше святейшество. Простите великодушно.

Папа. Бекет хочет просить меня, чтобы я лишил его сана архиепископа примаса, вот для чего он в Риме! А знаете, почему он просит об этом?

Кардинал (раз в жизни — откровенно). Да, ваше святейшество!

Папа (раздраженно). Нет, монсеньер, вы этого не знаете! Это сказал мне ваш враг — Рапалло!

Кардинал (скромно). Верно, но я тоже знал, потому что держу при Рапалло своего шпиона.