Земляки

— И что теперь с нами будет? — всхлипывает она.

— Дома тебе не к чему и показываться, — рассудительно говорит Витя. — Будем жить отдельно.

Ядька в нерешительности. Не зная, что делать, она вдруг поворачивается и бежит по направлению к дому, но Витя, догнав ее, заступает ей дорогу и, обняв ее, горячо говорит:

— Ну куда ты! Старики и так тебя не простят, а со мной тебе плохо не будет! Вон сколько здесь пустых домов стоит, возьмем себе какой-нибудь — и конец этой ненависти.

Крепко взяв ее за руку, он решительно идет вперед. Через минуту молодые люди скрываются за кустами.

Бросив винтовку, Каргуль и Казик сбегают вниз к реке. Оба они то и дело вскрикивают, так как острые камни режут босые ноги.

Внизу они находят дымящийся еще костер, брошенную в спешке палатку. Звякает задетый нечаянно котелок, возле которого тикает на земле будильник…

Каргуль поднимает его, рассматривает в лунном свете и. придя в полное отчаяние, устало садится на камень.

— Витя! — кричит Казик, а эхо добросовестно повторяет: «Ви-и-и-тя!»

— Я-аа-дька!

Продолжая звать каждый своего, они расходятся. Через некоторое время из каменоломни выходит, ведя за узду кобылу, Казик. За кобылой, игриво подскакивая, следует жеребец.

Со стороны леса выходит Каргуль.

— Жеребенка тебе захотелось… — с укором говорит он Казику.

Бабка Леония лежит уже не на печке, а на широкой, удобной кровати. Окна в комнате занавешены, Марыня всхлипывает, а бабка говорит хоть и слабым голосом, но спокойно и с достоинством:

— В кладовую я заглянула, мешки и банки пересчитала. Были бы еще ксендз да Витя — ничего мне больше для смерти не надо.

— Марыня! Беги за ксендзом! — приказывает Казик.

Марыня закутывается в платок — уже зима и за окнами белеет снег.

— Так ведь ксендз этот от немцев оставшийся! — шепчет она мужу.

— Бог один и тут и в Кружевниках.

— А разговор-то у него другой, — упрямится Марыня, — как он бабке грехи отпустит, ежели он ее слов не поймет?

Казик скребет затылок, берет шапку и идет к двери.

— Возьму Каргуля, чтоб перевел. Он знает по-немецки, еще при Франце-Иосифе службу служил, стрелять учился, через чего мимо и пуляет…

— К Каргулю пойдешь? — всплескивает руками Марыня. — Без винтовки?

Оглянувшись вокруг, Казик берет на руки двухлетнего Павлика и выходит.

При его появлении на пороге Каргулевой кухни дети в панике разбегаются. Каргуль встает из-за стола, а его жена, прячась за дверью, протягивает ему винтовку.

— Не бойся, потому как я больше тебя страху полный. Послушай, Каргуль, матке моей конец пришел.

— Каждому из нас конец придет, вечно никто не живет.

— Я к тебе пришел не затем, чтоб ты философию разводил, а чтоб переводчиком у моей матери в ее последней дороге был. — Казик прижимает к себе маленького Павла.

— Да она скорей дьяволу обрадуется, чем мне, — говорит Каргуль, проверяя магазин у винтовки.

— Ей уже не выбирать теперь. Ее расчет с жизнью законченный. Она уходит. А мы-то вот останемся, так что у нас еще будет случай рассчитаться.

— Ох, уж лучше я пойду за ксендзом повторять, чем тебя тут слушать! — говорит Каргуль, направляясь к дверям.

Казик, кивнув на винтовку, кладет ему на плечо руку:

— Оставь.

— А черт тебя знает, как ты меня за мою услугу отблагодаришь, — не соглашается Каргуль.

— На эту неделю и одних похорон хватит, — обещает Казик.

Над кроватью бабки склоняется седовласый ксендз, рядом стоит на коленях Каргуль — так ему удобнее слушать, что шепчет старушка. Он переводит услышанное священнику, помогая себе жестами, когда не хватает слов.

— Wenn war deine lezte Beichte? — спрашивает ксендз.

Следом за ним по-польски шепчет Каргуль:

— Когда вы были на исповеди в последний раз?

Марыня и Казик внимательно наблюдают за их перешептыванием.

— А не обманывает Каргуль? — волнуется Марыня. — Чтой-то он на одно ее слово два по-немецки брякает?

— Старается, — поясняет шепотом Казик.

— Смотри, как бы этот диверсант не выстарался для нашей матери неба похуже, — шепчет Марыня и вдруг начинает плакать. — До чего ж она, бедная, жеребеночка дождаться хотела!..

Когда ксендз наклоняется к лицу умирающей, Каргуль встает, и тут обнаруживается, что под коленями у него все время была его винтовка.

Звонят колокола, их слышно далеко, даже на кладбище, у ворот которого останавливается повозка, запряженная лошадьми Казика и Каргуля.

Казик, Каргуль, войт и Вечорек берут на плечи маленький сосновый гроб и входят в ворота кладбища. За ними идет одетый во все черное Кекешко. Он ведет под руку Марыню, которая несет что-то, прикрыв концом большого платка.

Когда ксендз кончает положенную молитву, Казик берет из рук Марыни мешок с кружевницкой землей и сыплет горсточку земли на крышку гроба. Остальные, подходя поочереди, делают то же самое.

Вдруг, растолкав людей, у края могилы опускается на колени Витя. Казик протягивает к нему руки, но Витя отодвигается.

— Вы, тятя, уберите свои руки.

— Где Ядька?!! — кидается к нему Каргуль, но Витя снова делает шаг назад.

— А вы, пан Каргуль, не спрашивайте ни о чем, потому как мы к вам не вернемся, покамест вас с отцом только ваша злость в куче держит.

Повернувшись, Витя быстро идет между могилами, не обращая внимания на крик матери:

— Витя! Ви-ии-тя… Вернись!

Весна. Казик слоняется по двору, все валится у него из рук. Не радует его даже жеребенок, который шаг в шаг следует повсюду за матерью.

По другую сторону забора так же бессмысленно топчется по двору Каргуль. Им обоим тяжела пустота дворов, из которых ушло уже столько близких.

Казик с досадой пинает немецкую каску, из которой пьют воду куры, она с грохотом катится по цементным плитам двора. Весенний ветер забрасывает на сторону Павляков Ядькины платья, какие Каргулиха, убираясь к празднику, развесила проветриться на заборе. Казик поднимает их и, подержав в руках, вешает обратно.

Оба мужчины стоят, следя друг за другом и притворяясь, что не замечают этого взаимного наблюдения. Вдруг робко заржал жеребенок. В Казике будто дрогнуло что-то, перевернулось, оторвалось внутри…

— А ну, подойди к забору, — неожиданно говорит он, обращаясь к Каргулю.

— Это зачем?

— Подойди, потому как и я подхожу…

Каргуль, не торопясь, идет к забору, но в трех шагах от него останавливается — как когда-то, когда они в первый раз встретились в Рудниках.

— Ну?..

— Делай, что и я делаю, — говорит Казик, стягивая с себя шапку и обнажая седую голову.

— Ну, снял, — говорит Каргуль, снимая шапку, — только не знаю, перед чем.

— Перед нашей дуростью бескрайнею, которой конец близится.

Павляк делает шаг к забору, приблизился на шаг и Каргуль.

— Что ж, Казик, пора бы уже…

— И плачь ты, Каргуль, не стыдясь, потому как ежели настоящий мужик плачет, то должен быть праздник!

— Ой, должен быть, должен! — ойкнул Каргуль и бухнулся в распростертые объятия Казика.

Заплакали в голос, не скупясь на причитания, и женщины. Рыдания их заставили прибежать соседей: испуганно смотрит на них Вечорек, выжидающе поглядывает Познаняк… Кекешко же, увидев обнимающихся и рыдающих мужчин, закричал во все горло:

— Милиция! Милиция! Люди, бегите за милицией, не иначе как что-нибудь страшное стряслось!!!

Но сам остался на месте: легко ли расстаться с этаким редким зрелищем!

Этим возгласом «милиция!» и заканчивает Казик Павляк свой рассказ, в котором описал старшему брату первые проведенные на этой земле годы. Едва он крикнул «милиция!», как у забора, со стороны Каргулева двора, появляется молоденький сержант милиции и. козырнув, стоит, будто ждет приказаний.

— А ты чего?!! — рявкает на него Казик.