Успокой моё сердце (СИ)

Папочка.

Он обнимает его, давясь слезами и даже не пытаясь сдерживать рыданий. Объятья совсем некрепкие, он едва-едва может обвить пальчиками его шею, но та сила, что он хочет в них вложить, очевидна.

Папочка.

Синевато-лиловая плитка, блики тусклой лампы на полу, едкий запах спирта и бинтов, от которого нет спасенья. Одна кровать в центре, две пустые – по бокам. От чересчур большой дозы обезболивающих тоненькие сиреневые веки даже не подрагивают.

Папочка.

«За боль причинённую собственной болью и отплатишь», - слова столь пугающие, но столь знакомые. Тот же смятый листок бумаги, на обратной стороне которого улыбающаяся рожица, нарисованная мальчиком специально для него, те же восемь символичных строчек, содержащих в себе послание похуже, чем все свитки, приписанные сатане.

Папочка.

Немой крик. Немой, несмотря на ярые попытки добиться звука. Испуганный, с потерянным выражением на лице, отчаянный, недоуменный. А потом снова зов – все тот же, немой. И снова маленькие пальчики на шее.

Папочка.

Демонстративный поворот головы в другую сторону. Отказ смотреть в глаза и слушать, что скажут. Уверенность, что ничего хорошего не будет. Час, два – а потом одиночество. И напоследок он скажет зачем-то совершенно ненужные, не вдохновляющие, не облегчающие боль слова: «я вернусь».

Папочка.

Запотевшее стекло, громкие всхлипы; отчаянье, безнадежность – до последней грани явные. Попытки выбраться наружу, догнать, остановить, уговорить… Вынужденное принятие фактов. Ненависть и смертельная обида в глубине взгляда. Молчание.

Папочка.

Яркие, ярче любой звезды на синем небе, глаза. Знакомые, любимые, столь нужные и важные малахитовые глаза. Цвет смысла жизни и смысла всего, что было. Единственная цель, единственная награда, единственное наказание. В темноте. Без контуров, без лица. Затухающие, но не теряющие от того выражение неимоверной боли внутри.

Папочка…

Эдвард с такой силой сжимает пальцами тонкий экран телефона, что его хруст вполне ожидаем. Если стекло треснет, а корпус сомнется, как бумага, ничего удивительного не произойдет.

…В звенящей тишине нет ни единого звука. Нет ни единого намека на него. Но детский голос, мягкий и манящий, звучит так, словно бы его обладатель где-то здесь. Совсем рядом.

Он зовет его. Зовет своего папочку и наполняется грустью от каждой безответной секунды.

Эдвард не пытается оглядываться и искать – дисплей мобильного все ещё горит и там черным по белому, не давая даже самой маленькой возможности опровержения, имеется сообщение от системы безопасности: «объект не найден».

И эти слова, острые, как бритва, жестокие, как ничто другое, подтверждают слова сеньора Вольтури, набравшего его номер полчаса назад.

«Каков любимый цвет Изумрудного?».

«Красный с оттенками седины».

«Какая жалость – у нас была информация только о белом… хотя белый когда-нибудь, да становится красным, Smeraldo».

Сначала он не понял. Сначала такие слова воспринялись, как плохая шутка или бред, но уж точно не намек на правду. И лишь затем, когда главный приспешник проговорил что-то ещё, Каллен догадался, о чем речь.

«Что вы сделали?!».

В ответ раздался добродушный смех и звонок оборвался.

…Проверил ли он?

Разумеется, первым делом. Лихорадочно набирая пальцами нужный номер, путаясь в цифрах и слушая, как сердце бьется где-то в горле, ждал, что трубку снимут. Набирал снова. На разные номера – испробовал все варианты.

Ни одного слова с того конца провода не прозвучало.

Зато своему хозяину в лицо усмехнулась потрясающей вестью система оповещения, выдав самую значительную и самую ужасающую фразу за всю историю своего существования…

…К зову Джерома прибавляется другой голос, совсем нежный, но при том уверенный – как в тот день. Он шепчет «ты справишься» и без устали повторяет, что «все будет в порядке».

Смешиваясь, они становятся невыносимы.

Эдвард, не в состоянии больше терпеть столь жуткой какофонии, запускает телефон в стену.

Умоляюще всхлипнув тоненьким треском, приборчик разлетается на части. Столь необычный звук на миг прогоняет все иные, но когда они возвращаются, то, кажется, звучат даже явней.

И в этот раз имеют над ним всепоглощающую силу.

Ноги подгибаются сами собой, руки перестают удерживать покрывала, а пол одним резким прыжком, как кобра, набрасывается, вовлекая в свои объятья.

Каллен извивается, сжимая и разжимая кулаки и воя, как раненый зверь от осознания своей беспомощности.

НЕ СПРАВИЛСЯ!

НЕ ХОРОШО!

НЕ ПАПА!..

Стены пропадают, сменяясь пеленой слез. Невероятно жгучих, невероятно горячих. Они заживо сжигают его, не собираясь останавливаться.

А мужчина не намерен давать им отпор. Как в первый и единственный раз, в далеком детстве, рыдает в голос. Какой смысл для выдержки? Какой смысл для самоконтроля? Они канули в Лету и вряд ли когда-нибудь снова явятся на арену.

Эсми говорила: «хуже всего, когда погибают дети». Много раз повторяла, уверяя его, что никакая утрата не может сравниться с той, что забирает с собой видимую, осязаемую часть тебя.

Он не верил. На похоронах матери, задыхаясь от собственного горя, не верил. Что могло быть страшнее этой потери? Что ещё могло с ним случиться, дабы заставить так мучиться?

Оказывается, больнее все же бывает. И настолько, насколько он не мог себе даже представить.

Потеря смысла жизни невосполнима.

Он даже не посмеет пытаться это пережить…

*

POV Bella

Как, бывает, нам хочется верить в чудо! Хочется оставить за спиной все увещевания здравого смысла, все попытки дозваться трезвого ума, отправить к чертям пережитый опыт и постараться смотреть на мир глазами детей, ожидая, что в каждом есть добро, и никто никогда не посмеет причинить тебе или тем, кого любишь, страдания.

Как хочется верить, что существуют волшебные палочки, чудесные эликсиры, вылечивающие любые болезни, невероятные снадобья, способные и останавливать время, и перемещать в пространстве, и, даже несмотря на всю глупость такого предположения, воскрешать из мертвых.

Я тоже верила во многое.

Я тоже, как и Джером, была в том возрасте, когда маленькие проблемы кажутся большими, а большие - маленькими. Мы все в нем были.

Быть может потому слишком быстро я и исчерпала лимит своей веры. Или все дело в том, что необдуманно совершила поступок, не имеющий прощения, оправдания и принятия. Причин может быть много, но результат один…

Как ни прискорбно признавать, но мыслей, что в серебристом автомобиле, преследующем нас, а теперь перекрывшем дорогу к заветному аэропорту, находятся союзники, помощь или простые обыватели, спутавшие нашу машину с чьей-то иной, нет.

Куда привлекательнее, куда реальнее и очевиднее варианты, что это – приспешники Большой Рыбы, он сам или, что будет хуже всего иного, но, в принципе, довольно логично, Джеймс. Серебристый – его любимый цвет.

Наверное, от такого количества событий я просто выбилась из колеи. Сейчас, переволновавшись ещё на стадии преследования, погрузилась в мрачную эйфорию.

Впрочем, как бы то ни было, что бы я ни думала и как бы себя ни чувствовала, главная цель не изменилась: Джером.

Этот маленький, прекрасный, самый красивый и самый любимый мой ангелочек не пострадает. Быть может, только он один. Быть может, я больше никогда его не увижу. Но это значения не имеет. Джерри будет в безопасности. Иначе ничто не имеет смысла.

От яркого света фар, режущего глаза среди такой темноты, малыш дрожит лишь сильнее. Устроившись как можно ближе ко мне, обвив ладошками за талию и спрятав лицо в недрах куртки, кое-как ещё прикрывающей тело, он тихонько и душераздирающе всхлипывает.

- Любимый, - повторяю я, обеими руками прижимая ребенка к себе, - ш-ш-ш, ничего не случится…

То ли мой голос звучит так уверено, то ли Джерри вспоминает, что на переднем сидении сидит Джаспер, но ему, судя по малость расслабившейся позе, на капельку становится легче.