Факелы на зиккуратах (СИ)

Он гордился Абелем. Читал записи в его блоге – гордился. Связывался с Елфимовым, интересовался, как дела в том или ином проекте, как бы между прочим осведомлялся и о проектах, в которые был включен Абель, – и гордился. Потому что несмотря на болезнь, Абель не отказывался и от своих занятий. Говорил с медперсоналом в медицинском центре, в котором был размещен Абель, – гордился: мальчишка отказывался унывать, хотя бы прилюдно не позволял себе слабость. Гордился им, когда они оставались наедине, и Абель давал волю дурному настроению, капризничал – но осекался, затыкал себя, заставлял успокоиться и извинялся. Когда сам Фабиан увлекался рассказами о том, что сделал, что хочет сделать, забывал обращать внимание на Абеля – он, ловкий оратор, способный манипулировать любой аудиторией, наедине с Абелем враз утрачивал всю свою ловкость – и в ответ слышал что-то вроде: «Ты помещением не ошибся? Это тебе не студия первого инфоканала», или: «Визионерством занимаются в часовне в главном комплексе, ты, главный павлин», или что-то иное, – он гордился. Абель становился неотъемлемой частью его жизни; Абель уже стал его сердцем.

Но врачи, осмотрительно подбиравшие слова понейтральней, признавали, что очень недовольны тем, как проходит лечение. Штучные лекарства не действовали; проверенные методики давали сбой. Медперсонал уже был вынужден отказаться от двух сетов антибиотиков, которые после тестирования гиперкомпьютером центра казались эффективными: даже с учетом особенностей метаболизма, даже с учетом основной болезни Абеля эти антибиотики действовали либо слишком слабо, нисколько не помогая, либо слишком сильно, отравляя Абеля.

И он становился все слабее, провожал Фабиана таким взглядом, что тому казалось: этот день может стать последним, но затем взбадривался, выгонял его, хотя это могло стоить Абелю последних сил. Записи в блоге становились все более краткими и все более редкими. И даже когда врачи сказали, что анализы стали получше, Абель не взбодрился. Он словно отгораживался от Фабиана: отказывался говорить с ним, начиная с раннего вечера делал вид, что спит, хотя это выглядело неубедительно, требовал по утрам, чтобы Фабиан не задерживался у него слишком долго, чтобы не опоздать на свои очень важные дела, отказывался говорить о своей работе.

И Фабиан сорвался. Наорал на Абеля, обвинил его в эгоцентризме, в том, что он упивается своим несчастьем, упорствует в нежелании принимать помощь, отказывается думать о других, которым тоже достается. Хлопнул дверью, отправился в консулат, на привычный вопрос Альберта о самочувствии Абеля рявкнул, что все просто замечательно, как и должно быть у этого куска плоти, сорвался на Севастиану, который попытался потребовать что-то совершенно невинное, вроде личного участия главного в каком-то проекте. Весь день прошел в таком духе. Фабиан с трудом сдерживался на проходном заседании сената, его злила медлительность, с которой сенаторы обсуждали какой-то дежурный вопрос, обсасывая его со всех сторон, словно ничего более важного не существовало ни в сенате, ни в столице, ни в республике. Рявкнул на Руминидиса, который осмелился сострить по поводу его тонкой душевной организации. Наорал на Томазина, потребовавшего пяти минут времени для согласования нескольких встреч. Выгнал всех и потребовал, чтобы не смели беспокоить его со всеми своими идиотскими делишками.

Томазин кисло поглядел на дверь в кабинет Фабиана, уселся за свой стол с таким видом, словно весь мир начал страдать диареей, и сложил руки на груди, всем своим видом изображая: я больше ничего не буду делать. Альберт, посмотрев на него, связался с медцентром. Его разговор заинтересовал Томазина до такой степени, что он решил проверить, как дела в блоге Абеля.

Альберт отключил коммуникатор.

– Последняя запись в блоге Аддинка – за позавчерашним числом, – задумчиво глядя на экран, произнес Томазин.

– С самочувствием господина Аддинка все в относительном порядке. Изменений нет, – ответил на это Альберт.

И они молчали, не зная, ни что сказать, ни что делать с полученной информацией.

Было бы понятно, если бы Фабиан продолжал пребывать в состоянии отчаянной готовности к худшему. Было бы понятно, и если бы сведения о здоровье Абеля были пессимистичными. Но кажется, причина для дурного настроения Фабиана заключалась в чем-то ином.

Альберт, мельком глянув на Томазина, связался с Абелем. Томазин встал, якобы чтобы прогуляться, подошел к окну, затем стал у стола Альберта, стараясь оставаться незамеченным для камер. Альберт игнорировал его, но использовал не наушник с микрофоном, а громкую связь.

Абель пребывал в унынии. Он говорил нехотя, отвечал односложно, избегал глядеть на собеседника, всем видом давая понять: оставьте в покое. Альберт интересовался, будет ли Абель в состоянии сопровождать Фабиана на приеме в посольстве через две недели. Абель отказывался.

– В таком случае я предложу господину главному консулу кандидатуры лиц, которые возможно будут сопровождать его? – ровно спросил Альберт. У Томазина округлились глаза. Он попытался заглянуть на экран, но поостерегся. – К сожалению, этого требует протокол. Ранее, когда должность главы республики была не столь однозначна, требования к господам консулам предъявлялись менее жесткие. Сейчас мы, увы, вынуждены следовать негласным требованиям дипломатического этикета. Вы не будете против магистра по делам семьи госпожи Мириэллы Стаффолд? Я пришлю вам данные о ней. И, возможно, вице-консул Бартоломей Якобс. Он состоит в штате господина Кронелиса.

Разговор закончился. Альберт сложил руки перед собой, и на лице его угадывалось неодобрение.

– Ну? – требовательно спросил Томазин.

– Кажется, ему действительно все равно.

– А если направить к нему психотерапевта?

Альберт посмотрел на него и снова перевел взгляд на экран.

– А если он откажется от его помощи?

Томазин опустил голову и отошел от стола.

Фабиан находил тысячу причин, чтобы задержаться на работе. Они обнаруживались с легкостью, эти причины, но не обладали магическим действием, на которое он рассчитывал. Ни совесть не соглашалась не мучить его более, ни от беспокойства не удавалось избавиться. Фабиан отказывался связываться с медицинским центром, чтобы узнать, как дела у Абеля, не собирался и спрашивать об этом же у Альберта: справный этот человек наверняка знал, может даже, знал чуть больше, чем хотел бы Фабиан. Но помимо беспокойства, помимо робких укоров совести, Фабиана пожирало и еще одно страшное чудовище: его уязвленное самолюбие. Пусть Абель триста раз больной, пусть для всех его болезнь – обе его болезни – это не в последнюю очередь приговор, но он ведь сам, добровольно принял на себя и кое-какие обязанности. Одна из них: находиться рядом с ним, первым, главным, стоящем наверху, поддерживать его, не отвлекать от дел, которые могут определять судьбы десятков тысяч людей, а стоить сотни миллионов талеров, на свои капризы. И вместо того, чтобы не казаться мужественным – оставаться им, таким, каким его узнал Фабиан, Абель беспардонно, инфантильно, безответственно предпочитает упиваться собственным горем, забывая о других. Наверное, еще тяжелей было оттого, что эти обвинения были чрезмерны, но и основание какое-никакое для них водилось. Эта иллюзия справедливости была опасна, и в том состоянии, в котором находился Фабиан, она и подстегивала его злиться дальше, обвинять Абеля, оправдывать себя.

Альберт вошел, чтобы положить перед Фабианом папку с документами, сделать ему кофе, задержался на пару секунд в ожидании распоряжений. Фабиан поднял на него угрюмый взгляд – и Альберт собрался было говорить, что состояние доктора Аддинка остается без изменений, врачи обсуждают возможности новехонькой, свежеиспеченной, вот прямо только что из экспериментальной стадии терапии. И растерянно заморгал, когда Фабиан глухо сообщил:

– Скажи Руминидису, что после ужина в сенате я еду в «68». Не хочет оскорблять свою чуткую артистичную душу, пусть убирается восвояси, в отпуск, к дьяволу, я обойдусь рядовыми мундирами.