Четвертый раунд

В Вильнюсе и в самом деле было все не так, как в бою с Богданавичусом. Первый сюрприз, который ошеломил не одного меня, заключался в том, что моим соперником оказался не кто иной, как сам Заборас, тот самый Антанас Заборас, который всего каких-то четыре месяца назад сыграл роль моего наставника и крестного отца. Он был поражен не меньше меня.

— Вот так номер! — сказал он при встрече. — Так это, значит, ты тот неизвестный молодой боксер, который так непочтительно завалил в первом же раунде старину Богданавичуса? Признаюсь, не ожидал, никак не ожидал… Но учти: со мной у тебя этот номер не пройдет.

— Поживем — увидим, — философски отозвался я. — Я на этот матч не напрашивался.

— Сказали, поезжай, ты и приехал? Так, что ли? — поддразнил он меня, повторив мои же собственные, сказанные в Москве слова. — Ну пошли, молодой неизвестный, город покажу!

Весь вечер мы пробродили по Вильнюсу, вспоминали поездку на парад физкультурников, говорили обо всем, о чем придется, но о предстоящем поединке ни один из нас не сказал больше ни слова. Ринг есть ринг; для дружбы на нем нет места, она остается за канатами…

Заборас в то время считался лучшим тяжеловесом Литвы. Несколько раз он завоевывал звание чемпиона республики, успешно выступал на всесоюзном и зарубежном рингах. Заборасу было уже под тридцать. На вещи он смотрел трезво: знал, что исход поединка определит, кому ехать в Москву в составе сборной, — и это для него решало все.

Заборас начал схватку расчетливо. Он, в отличие от Богданавичуса, не стремился ошеломить новичка непрерывным натиском и шквалом бурных атак; он работал спокойно и хладнокровно, умело используя преимущество своего опыта и накопленное в многочисленных боях мастерство.

Прежде всего, Заборас переигрывал меня тактически. Он знал, чего хочет. Весь первый раунд он провел, добиваясь своей основной цели — лишить меня подвижности. Я, что называется, был легок на ногу и маневрировал на ринге в несвойственном для боксеров тяжелого веса темпе. И Заборас решил сбить с меня прыть. Легко взламывая мою защиту, он переводил бой на среднюю дистанцию, нанося тяжелые удары в печень, в солнечное сплетение и под сердце.

К концу раунда я уже чувствовал себя больным. Тело разламывалось от боли, дыхание было сбито, в голове гудело, из разбитых губ сочилась кровь… Но сдаваться я не желал. «Лучше умру, а с ринга не уйду», — думал я.

— Не подпускай его близко, старайся держать на дистанции, — сказал в перерыве Пастерис, обтирая мне мокрым полотенцем лицо. — И забудь пока о своем прямом левой, Заборас видит, как ты его готовишь…

Это я уже и сам понял. Левый у меня запаздывал, и Заборас всякий раз легко от него уходил.

Второй раунд пошел в том же духе. Как я ни старался удерживать противника на расстоянии, толку из этого не получалось. Заборас неизменно прорывался, всаживая в меня серию за серией. Его мощные боковые по корпусу буквально вышибали из меня дух. Надо было что-то придумать, но в голове вместо мыслей мелькали какие-то обрывки.

Это произошло как бы само собой. Заборас, уйдя нырком от моей правой, которой я безуспешно пытался его остановить, сделал шаг вперед и ударил боковым в корпус, начав им очередную серию. Но я, вместо того чтобы защищаться, внезапно сам шагнул вперед и резко ударил снизу в голову. Заборас отступил, но сделал это недостаточно быстро: второй удар — более длинный и потому более мощный — бросил его спиной на канаты.

Остаток раунда Заборас приходил в себя, а я набирал очки. За какую-то минуту он пропустил больше ударов, чем за весь предыдущий раунд и первую половину второго.

— Ну теперь держись! — возбужденно сказал Пастерис, крутя перед моим носом полотенцем и загоняя с его помощью воздух в легкие. — Теперь он на тебя накинется! Раунд твой, раунд его… В третьем он покажет себя на всю катушку… Попробуй, когда он войдет в раж, поймать его на встречный.

«На всю катушку, — подумалось мне. — А как же тогда назвать то, что уже было?»

И все же Пастерис оказался прав. Теперь Заборас забыл о своем хладнокровии и работал как заведенный. Казалось, первых двух раундов вовсе и не было, а бой, настоящий бой только начался. Атаки и контратаки сливались в одно неразрывное целое, между ними не было ни пауз, ни передышек. Я старался не отставать, и оба мы развили такой бешеный темп, какому, пожалуй, могли позавидовать бы и легковесы. Я давно уже потерял счет пропущенным ударам, а заодно утратил и ощущение времени — оно словно остановилось, а мне стало на все наплевать. Бил Заборас — я защищался; бил я — защищался Заборас; и все, больше ничего не существовало — весь мир состоял из одних ударов, которые нужно было наносить и от которых нужно было защищаться… Где-то на трибунах неистовствовали зрители; что-то кричали, каждый из своего угла, секунданты; но оба мы ничего не слышали и не видели, нас точно связала воедино какая-то невидимая сила, и мы кружили друг против друга, не зная, как разорвать ее цепкие путы.

Гонг застал нас в обоюдной атаке. И когда судья поднял вверх мою руку, мне все еще казалось, будто я продолжаю вести бой.

В раздевалке я лег на скамью и, решив, что на ногах мне все равно не удержаться, закрыл глаза.

— Давно я такого не видывал! Вы оба как с ума посходили, — услышал я над собой голос Пастериса. — И как только тебе удалось выдержать?

— Я не выдержал. Дай мне спокойно умереть, — сказал я, не открывая глаз.

— Ну до похорон еще далеко. Заборас заявил, что не согласен с решением судей.

— Он мне все ребра расшатал. Лучше пощупай, как качаются…

— Заборас требует реванша.

— Реванша? — я открыл глаза и приподнялся. — Слушай, а я у него в самом деле выиграл?

— Ты же видел, рефери поднял твою руку! Выиграл, можешь не сомневаться.

— А чего же Заборас сомневается? — я охнул от боли и снова лег. — Дал бы какую-нибудь таблетку, не дожить мне до этого реванша…

— Доживешь, — сказал Пастерис. — Доживешь. И опять выиграешь.

Пастерис, в который раз, оказался прав: я дожил до реванша. Вторая моя победа была настолько убедительной, что никто ее уже не пытался оспаривать.

Меня включили в сборную, и я решил, что стал отныне великим боксером. Но иллюзиями долго тешиться не пришлось. В Москве с меня сразу же сбили, спесь, показав, как говорится, где раки зимуют.

Что же касается моих, так сказать, триумфальных успехов на республиканском ринге, когда мне удалось в течение двух недель выиграть у обоих наших чемпионов, то на это, конечно, имелись свои причины. Во-первых, и Богданавичус, и Заборас, по существу, заканчивали спортивную карьеру — Заборас после наших с ним двух боев больше уже не выступал и вскоре стал моим тренером. Во-вторых, бокс в ту пору в Литве был поставлен слабо, и подготовка обоих чемпионов мало чем отличалась от моей четырехмесячной. Но главным моим преимуществом, разумеется, была молодость, с ее уверенностью в своих силах, с ее честолюбивыми замыслами и неукротимой жаждой себя проявить. Все это, ну и, конечно, природные задатки к боксу помогли мне добиться первых побед на ринге, а они, в свою очередь, вселили новые надежды, с которыми я на правах участника литовской сборной и приехал во второй раз в Москву.

В Москве нам сразу же не повезло. Жеребьевка свела нашу команду со сборной столицы. Это было больше, чем неудача; это была катастрофа. Команда Москвы блистала громкими спортивными именами, большинство ее участников по праву входило в число лучших боксеров страны. Такие асы, как, скажем, заслуженный мастер спорта Сергей Щербаков или Александр Любимов, не нуждались в дополнительных рекомендациях; их имена гремели не только у нас, в Советском Союзе, но и за рубежом. Боксеров же литовской сборной не знал никто; они для широких кругов спортивной общественности являлись тем, что принято называть «темными лошадками».

Правда, именно последнее обстоятельство как раз и вызвало на первых порах некоторый ажиотаж вокруг нашей команды. Дело в том, что в прошлом боксеры Прибалтики пользовались неплохой репутацией. И некоторые журналисты решили, что от нас можно ожидать всяческих сюрпризов и спортивных сенсаций. У нас брали многочисленные интервью; фотографировали, так сказать, и в розницу и оптом; одним словом, создалась обстановка больших ожиданий, которых нам не суждено было оправдать.