Дневник матери

О ЛЮБВИ, ТЫЧИНКАХ И ПЕСТИКАХ

Детской любви посвящено немало страниц в творчестве многих замечательных писателей. Николенька Иртеньев Льва Толстого, Том Сойер Марка Твена, Никита Алексея Толстого из повести «Детство Никиты» – вот они маленькие герои, чьи любовные муки заставляют нас и грустить, и смеяться, и вспоминать собственное детство.

Разве не комична фигура Тома Сойера, стоящего на голове перед девочкой в кружевных панталончиках? Но как она дорога и близка нам! И как же дико бывает слышать, когда говорят:

«Любовь в двенадцать лет! Да вы шутите?!»

Или, что ещё хуже, когда ханжески восклицают!

«Двенадцать лет, и любовная записка! Боже, какой разврат! Ну и детки нынче пошли!»

Только пошляки, ханжи и лицемеры, лишённые чистого, целомудренного отношения к интимным сторонам человеческой жизни, могут усмотреть в симпатии, возникшей между мальчиком и девочкой, что-то зазорное, гадкое, приписать ей то, что для неё глубоко чуждо.

Эти люди не в состоянии понять, что любовь – огромный стимул в совершенствовании ребёнка. Ему хочется быть смелым, умным, красивым.

О детской и юношеской любви почти ничего не говорится в педагогике. Это своего рода «запретная зона». Недаром А. С. Макаренко как-то шутя сказал: Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь.

О какой угодно любви мы говорим с детьми: о любви к учителям, к родителям, к животным, но только не о любви, как таковой.

Почему это происходит? Вероятно, потому, что мы знаем, что физиологическую основу любви составляет половое влечение, и нам неприятно, более того, страшно распространить это положение на собственного сына, которому нет ещё и пятнадцати лет. Вот почему мы уходим от трудного вопроса и, подобно страусам, прячем голову под крыло.

Но мы часто забываем о том, что если любовь и взрослого человека в большинстве своём не сводится к голой физиологии, то тем меньше опасений должно быть за юношескую любовь. Юношеской любви свойственна приподнятость, романтичность, мечтательность. В ней преобладают восхищение, нежность, душевный трепет и окрылённость.

Своё влечение юноша или девушка осознают совсем не так, как взрослые люди, и не мирятся с тем, когда взрослые люди, навязывая им свой половой опыт, срывают покровы с интимной сущности отношений, опошляя, унижая юное чувство.

В том, что юношеской, а тем более детской любви свойственны чистота и целомудрие, я могу судить по себе. Насколько я помню, в детстве и ранней юности я постоянно была влюблена. Способствовало ли этому слишком раннее чтение романов (к десяти годам я прочла всего Вальтера Скотта, графа Салиаса) или моё пристальное внимание к людям открыло мне сокровенные стороны человеческих отношений? Не знаю, только муки любви и ревности терзали меня постоянно.

Начались они, кажется, когда я была в классе четвёртом начальной школы, а может быть, даже чуточку раньше. «Объектом» моей любви был славный мальчик с ласковым прозвищем Зайчик, которое ему было дано за серую гимназическую курточку.

Когда меня вызывали к доске, я старалась написать предложение красивее, решить задачу быстрее, потому что «он» смотрел; ответить урок без запинки, потому что «он» слушал. На парте я всё время вертелась, то и дело оглядываясь назад, где сидел Зайчик. Он тоже глаз не сводил с нашей парты. Но каково же было моё разочарование и горе, когда, вбежав вслед за ним в раздевалку, я увидела, как он целовал шубку моей подруги, сидевшей на одной парте со мною.

С тех пор я, подобно бледной тени, всюду следовала за «изменником». Выходил ли он на перемене из класса – я бежала в Коридор, раздавался ли звонок на урок – я спешила занять своё место на парте, чтобы взглянуть на него, когда он будет проходить мимо. Сладкая грусть сжимала моё сердце, на глаза то и дело навёртывались слезы.

Моё состояние не прошло незамеченным. Однажды, когда я сломя голову ринулась в коридор, боясь упустить Зайчика, дорогу мне преградил другой мальчик. Он упёрся ногой в косяк двери, чтобы я не могла пройти, а потом вдруг убрал ногу и сказал с презрением;

– Да уж иди, иди к нему!

Вспыхнув от смущения, что моя тайна разгадана, я окинула ревнивца уничтожающим взглядом и гордо прошла мимо.

Вот, оказывается, какие драмы разыгрываются даже в начальной школе, а мы-то, взрослые, и не подозреваем об этом!

Конечно, в моей «любви» сказалось стремление следовать тому, что описывалось в романах. И в ней было больше игры воображения, чем подлинного чувства.

В то же лето я снова влюбилась. На сей раз в мальчика года на три старше меня, больного плевритом. Мальчик перенёс тяжёлую операцию и ходил несколько скривившись на бок. Ему мешала трубочка, вставленная между рёбер. Так как ему нельзя было резвиться, бегать, как его здоровым сверстникам, он целые дни сидел над книгами или за пяльцами. Его мать, учительница той же школы, где работала мама, приносила иногда показать изделия сына: коврики, диванные подушечки, сумочки. Мама любовалась, ахала и говорила назидательно:

– Вот мальчик, а какие тонкие, художественные работы выполняет! А вы чулка толком не заштопаете! Невесты!

Увлечение пяльцами, столь необычное для мальчика, трубочка в боку покорили меня. Мне, двенадцатилетней девочке, нравилось и то, что при встрече на улице Виктор здоровался со мной, как со взрослой. Левой рукой он чуть придерживал бок, а правой приподнимал фуражку. Чёрные глаза его смотрели на меня печально и строго.

Началась мучительная пора для меня. Сколько раз стукнет калитка в доме напротив, где жил мальчик, столько же раз я должна была выглянуть в окно: «Он!» Калитка хлопала весь день, входили и выходили люди. Я же целый день только и делала, что кидалась то к одному окну, то к другому. Стала рассеянна, отвечала невпопад. Наконец маме это надоело:

– Маша! И чего ты мечешься от окна к окну?! Иди-ка лучше прополи морковь…

Я шла в огород, полола ненавистную морковь, но и за работой продолжала думать «о нём», о том, как при встрече он, здороваясь со мной, приподнимет фуражку и печальный, и тихий пройдёт мимо…

С начала учебного года у нас в пятом классе появился новый ученик, москвич, Саша Иванов. Он был в гимназической форме, говорил очень на «а» и в первый же день поразил весь класс своим благородством.

Едва Анна Ивановна, учительница истории, вошла в наш класс, как ей прямо в щеку шлёпнулся бумажный шарик.

– Встаньте, кто сделал это!

Все сидели, опустив глаза, никто не хотел выдать товарища, хотя все знали, что сделал это Николай К. Знала это, вероятно, и Анна Ивановна, так как она пристально смотрела на него. А он сидел на своей парте жалкий, красный, низко пригнувшись, втянув голову в плечи.

– Кто сделал это? – твёрже повторила учительница. Снова молчание и снова все взгляды на К.

– Я не начну урока, пока виновный не сознаётся! – И Анна Ивановна, решительно захлопнув журнал, сделала шаг к двери.

Саша Иванов поднялся с места и, глядя не мигая в глаза учительницы, твёрдо, точно стараясь внушить ей, сказал:

– Это сделал я, нечаянно. Пра-а-шу извинить меня…

– После урока зайдёте к директору, – сдержанно сказала Анна Ивановна и уже совсем сухо добавила:

– И вы, К., тоже зайдёте…

Урок прошёл кое-как. Все были взбудоражены и еле дождались звонка с урока, чтобы обсудить случившееся. Все нашли, что «новичок» как нельзя лучше проучил этого жалкого трусишку Кольку К. Все девочки моментально влюбились в Сашу Иванова. Надо ли говорить, что и я была в том числе. Герой с трубочкой под мышкой, умевший вышивать такие красивые коврики, померк в моих глазах. Его вытеснил «благородный разбойник» (пора увлечения Шиллером!) Саша Иванов.

Я потому так подробно останавливаюсь на эпизодах своей детской любви, что, вспоминая и анализируя тогдашнее своё поведение, хочу проверить на себе и ещё раз убедиться (а может быть, и убедить кое-кого!), что ничего опасного не таит в себе детская любовь. Что ей глубоко чужда та подоплёка, которую ей нередко приписывают. Что в этом возрасте любовь и та физиологическая сторона любви, о которой не может не знать подросток в 13 – 15 лет, ничего общего между собой не имеют. Сошлюсь опятьтаки на себя.