Дневник матери

После этого случая Таня стала резка, порой даже груба со мной, скрытна, раздражительна. Полюбила уединение и сердилась, когда кто-нибудь нарушал его. Я не узнавала своей ласковой, милой девочки.

По вечерам, когда электростанция выключала свет и мы сидели в темноте, Таня тихонько пела и всегда печально, если даже песни и не были такими. Было ясно, что в душе девочки шла ломка, усугублённая, вероятно, ещё и переходным возрастом. Но как помочь ей? Какой путь найти к её сердцу? Ведь между нами успела уже вырасти стена взаимных обид и непонимания, которую трудно было преодолеть. Порой казалось просто невозможным вот так подойти к ней и ласково сказать: «Таня! Что с тобой?»

Случай помог мне. Таня наколола ногу. Гвоздь был ржавый, и на месте прокола образовался большой нарыв. Что ни делали мы, чтобы снять боль! Грели ногу в ванночке с содовой водой, ставили на неё согревающий компресс, прикладывали ихтиол со спиртом. Ничего не помогало! Таня не спала из-за боли уже несколько ночей. У меня сердце сжималось от жалости к ней. Неужели ей снова не удастся уснуть?!

– Таня! Хочешь я лягу с тобой?

– Да! – прошептала Таня.

Я легла с Таней, укутала её своим тёплым платком, прижала к себе, поцеловала в заплаканные глаза, и Таня затихла, уснула. А я лежала без сна, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить её.

Мы с Таней снова стали друзьями.

Школьные дела её понемногу выправились. Иван Николаевич взял себе за правило ежедневно по часу, по два заниматься с ней математикой. Эти дополнительные занятия помогли Тане войти в норму, и седьмой класс она закончила вполне благополучно.

Осенью мы переехали в Сталинград, и Таня стала учиться в другой школе. Я прежде всего повидалась с классной руководительницей, рассказала ей о «срывах» Тани в седьмом классе, о том, как болезненно пережила она всю эту историю, выразила надежду, что, став на год постарше, Таня с большей ответственностью будет относиться к учёбе, и очень просила учительницу, щадя самолюбие Тани, не слишком заострять внимание на первых «двойках» её, «замолчать» их, если они появятся, тем самым дать возможность девочке самой справиться с ними.

А «двойки» не замедлили появиться. Сказались погрешности в знаниях за прошлый год, да и требования в новой школе были другими.

Получив «двойку», Таня умоляла учительницу:

– Не говорите, пожалуйста, маме. Я исправлюсь. Обещаю вам!

Я, конечно, знала об этих «двойках»: ведь я была в сговоре с классной руководительницей, но делала вид, что ни о чём не подозреваю. Это было рискованно, но мне почему-то казалось, что если в Тане проснулось чувство ответственности, то отныне всё будет иначе.

Я не ошиблась. Таня не только справилась со своими «двойками», но день ото дня стала учиться лучше. Ни в восьмом, ни в девятом, ни в десятом классе тем более нам ни разу не пришлось напомнить ей, что пора садиться за уроки.

Наоборот, меня больше беспокоило, что она слишком много занимается. В самом деле, шесть-семь часов в школе да дома столько же! Мне с трудом удавалось выпроводить её в магазин за хлебом. Конечно, хлеб могли бы купить и мальчики – всё равно они бегали во дворе – но ведь просто так, гулять, Таню из дому не выгонишь.

Однажды она вернулась из школы с опухшими от слёз глазами. Мы перепугались, кинулись к ней с расспросами:

– Что с тобой?! Ну, говори скорее, что случилось!

– «Двойку» по физике получила-а…

Мы переглянулись и, уже улыбаясь, стали успокаивать дочь.

«Да-а! Это вам не седьмой класс!» – так и говорило довольное выражение лица Ивана Николаевича.

Как-то раз, когда Таня училась уже в десятом классе, я пришла домой с родительского собрания, где классная руководительница настойчиво внушала нам:

– Глаз с них не спускайте! Проверяйте! Требуйте! И вероятно, для очистки совести я спросила:

– Таня! Ты приготовила уроки?

– Мама! Да ты что?! – изумилась Таня. – Неужели я сама не знаю!

Я смущённо засмеялась и, чтобы спасти положение, сказала:

– Шутя, конечно, я спросила. Нас сегодня «прорабатывали» за то, что плохо следим за вами…

А сама подумала: «Надо ли уж так следить за десятиклассниками?» Конечно, разные бывают дети и разные обстоятельства. Иное дитя приходится тащить за уши не только в школе, но и в вузе. Но моё глубокое убеждение: если мамаше восемнадцатилетнего сынка приходится бегать в школу и объясняться с учителями по поводу его «двоек» – это значит, что когда-то раньше ею был допущен просчёт в воспитании.

Вред излишней (я подчёркиваю, излишней!) опеки мне хочется проследить на следующем примере.

В нашем доме живёт семья врача. Они воспитывают внука. Отец мальчика не вернулся с фронта, мать вышла вторично замуж и никакого касательства к воспитанию сына не имеет. Воспитывает внука бабушка. Она очень расстраивается, когда внук приносит из школы «двойки», бранит его и даже наказывает: лишает его посещения кино, оставляет без обеда, впрочем, сама переживая это наказание больше внука.

Желая, чтобы мальчик учился хорошо, она без конца твердит ему о занятиях. Едва мальчишка придёт из школы и успеет поесть, как она усаживает его за уроки. А мальчик очень любит книги и умоляет бабушку позволить ему почитать: «Ну хоть с полчасика!»

Бабушка неумолима. Мальчик садится за уроки с отвращением. Делает их кое-как, лишь бы поскорее выполнить. Но от бабушки не так-то просто отделаться. Она стоит над внуком и придирчиво проверяет каждую написанную им цифру. Часы приготовления уроков превращаются и для него, и для неё в сущий ад. Оба кричат, сердятся. Внук швыряет на пол тетради, бабушка поднимает их и заставляет переписывать заново. Иногда, выйдя из терпения, она даёт ему подзатыльник. Тот не столько от боли, сколько от обиды и бессилия кричит:.

– Так будете учить – последний ум выколотите!

Бабушка, понимая справедливость упрёка, начинает уже просить, умолять внука учиться хорошо. Взывая к его чувству любви и жалости, она говорит о своей старости, о болезнях, о том, что они с дедом все делают, чтобы вырастить из него человека.

Подавленный, размазывая по лицу слезы, мальчишка вновь садится за уроки, решает задачи, зубрит грамматические правила. Проку от таких занятий нет. Назавтра он снова приносит «двойку», и снова разгораются страсти. Однажды, зайдя к ним во время очередной «баталии» и выслушав горькие упрёки в адрес мальчишки, который никак не хочет учиться, не хочет стать человеком, я посоветовала бабушке не столь рьяно вмешиваться в школьные дела внука, а всю ответственность за них переложить на него самого.

– Ведь ему уже четырнадцать лет! Надо ли так опекать его?

Но бабушка не согласна со мной. Она считает мой совет слишком рискованным.

– Если не следить за ним, он совсем не будет заниматься! – со слезами в голосе говорит она.

В конце концов мальчишке надоедают упрёки, раскаяние он чувствует все реже и реже и начинает учиться из рук вон плохо. Не проходит и недели, чтобы бабушку не вызывали в школу. Взвинченная жалобами учителей, она с ещё большим рвением принимается за внука. Просиживает с ним за уроками долгие часы, сама списывает за него расписание в школе, и все это без толку.

А я думаю, сколько бы она ни стояла над внуком с палкой, проку от этого не будет. Мальчик уже утратил чувство ответственности за свои школьные дела.

Вероятно, бабушка допустила ошибку, когда из добрых побуждений распорядилась временем внука. Ему хотелось с часок почитать, отдохнуть после школы, а бабушка настаивала, чтобы он сел за уроки. И вот результат: вначале нежелание, потом отвращение, а потом полное пренебрежение к своим школьным обязанностям.

Как ни тревожусь я в душе, когда Валя или Юра приносит из школы «двойку», я предоставляю им самим поволноваться за неё. Это не равнодушие, не безразличие, это хладнокровие. Ибо я знаю, когда будет в этом действительная необходимость, я помогу мальчикам. А вначале пусть они сами попытаются сделать всё возможное, чтобы этой «двойки» не было.