Флагелляция в светской жизни

— Да, мэм, — пробормотал он в подушку. Я не убирала пальцы с термометра. Пока он лежал, я теребила стеклянную трубку, немного двигала ее взад и вперед, толкала в стороны. Он чувствовал движение внутри себя и вздыхал, но оставался неподвижным. Я наблюдал время по настенным часам. Когда секундная стрелка завершила свой третий круг, я быстро выдернула термометр из его зада. Он быстро потянул трусы на место и повернул ко мне лицо. Я покачала термометр на свету: — Хорошие новости, — произнесла я, убирая вазелин и снова беря в руку деревянную щетку, — ты вполне здоров. — Неужели это означает, что ты правда собираешься шлепать меня? — спросил он как-то жалобно. — Конечно, именно это я и имела виду. Теперь вставай и иди. Он надулся и опустил взгляд на простыню. Наконец, мое терпение закончилось. — Роберт! — взвизгнула я. — Я устала работать над воспитанием у тебя уважения к женщинам! Ты стонешь и продолжаешь вести себя, как четырехгодовалый ребенок! Ты знаешь, что заслужил шлепание — и я больше с тобой не играю. Выметай свой зад из этой кровати, живо!! Я схватила его за ухо и вытянула из постели, по дороге стянув трусы. Он громко ойкал, спотыкался, но послушно следовал за мной, когда я вела его через кухню в гостиную. Повернув его, я угрожающе сунула щетку под его нос. — Ты ведешь себя, как непослушный малыш уже два дня! — Я устал, — заныл он. — Ну и плохо! Тебе восемнадцать лет, ты сам можешь вычислить время, сколько тебе отдыхать! Если устал, ложись спать раньше, а не смотри телевизор! И безо всяких слов, бросив его на свои колени, я начала задавать перца тому месту, где недавно были его трусы. — Я не твоя мать (шлеп!), молодой человек (шлеп!). Тебе (шлеп!) не шесть лет. Ты слишком большой (шлеп!), чтобы списать все на глупость (шлеп!). Виляй попой (шлеп!) и думай над своим поведением (шлеп!). Он бился и извивался в отчаянных, но напрасных попытках избежать сочных ударов щетки. — Ты должен начать вести себя как следует (шлеп!), молодой человек (шлеп!), или ты потратишь (шлеп!) ужасную массу времени (шлеп!) над моими коленями (шлеп!), ревя подобно младенцу (шлеп!)… Слезы лились по его покрасневшему лицу, по мере того как он подпрыгивал вниз и вверх. Выпустив его на минутку, я спросила: — Я предупредила тебя, Роберт? — Да, мэм! — восклицал он сквозь слезы, сопя и энергично потирая розовый зад. — Пожалуйста, мэм… Я буду хорошим, я обещаю, пожалуйста, не шлепайте меня больше. Я с улыбкой потрясла головой: — Я сожалею, Бобби, но мы даже еще и не начинали… вернуться Наказание Сегодня суббота. Классический день для порки. Значит, вечером мне предстоит расплачиваться за все прегрешения, накопленные за неделю. Любимый строг, но справедлив, а сегодня мне предстоит признаться в своей нерадивости. Дело в том, что на работе меня направили на курсы повышения квалификации, я училась хорошо, но в связи с праздниками пару раз прогуляла и завалила зачет. Поэтому получу сегодня по первое число, честно сказать, сердце уже заранее уходит в пятки куда-то. Вот поворачивается ключ в замке: здравствуй, любимый! — Ну что, рассказывая, моя дорогая, какие у тебя грехи за неделю. Я рассказываю о своем провале, он мрачнеет: что ж ты меня так опозорила? Придется тебя очень жестко наказать. — Да, любимый, я понимаю, что виновата, я соглашусь с любым наказанием, которое ты мне назначишь, — губы дрожат, я стараюсь произнести это как можно быстрее. Пусть накажет очень строго и больно, лишь бы собственноручно. Как-то раз он был так сердит, что не стал пороть меня сам, а поручил это сделать двум своим друзьям. Мне было ужасно стыдно раздеваться перед ними, а потом еще и нестерпимо больно, хотя пороли они слабее, чем он обычно, но от любимой руки и боль совсем другая. А потом он сказал, что дарит им на вечер мою попу. Только ребята захотели двойного проникновения. Он разрешил и это: мне было больно, стыдно, унизительно, я плакала навзрыд, зажатая между двумя молодыми мощными телами. Тут уж он меня простил и пожалел, подошел, посмотрел в мои заплаканные глаза и взял меня за руку. От сознания того, что любимый на меня больше не сердится, я расслабилась и под конец даже получила удовольствия. Но сейчас об удовольствии не будет и речи, а будет, скорее всего, очень больно. Я быстренько разделась, зная, что длительная подготовка к порке может только усилить его гнев, и встала на колени, прижавшись грудью к полу, задрав попу вверх и раздвинув ноги. Он взял из шкафа специальный толстый ремень, кожаную плеть, ротанговую розгу, веревку, потом принес из ванной, где всегда стоит ведро с березовыми и ивовыми розгами, два пучка мокрых прутьев. Я с ужасом смотрела на эти приготовления. Потом он мастерским узлом завязал веревку у меня на запястьях, чтобы не пыталась прикрыть попу. Встал поближе, зажав мою талию между ног, и замахнулся ремнем. Я выдохнула, боль первого удара всегда сильнее, чем ожидаешь. Он, как всегда, порол размеренно, широко замахиваясь, придерживая ремень на покрасневших горячих ягодицах, задевая бедра, особенно чувствительную внутреннюю часть бедра, где-то на пятнадцатом ударе я, постанывая, попыталась от боли свести ноги вместе, но услышала резкий окрик: раздвинь ноги, кто тебе разрешил изменить позицию? Я старательно и широко развела колени и в наказание получила несколько ошеломляющих ударов ремня между ног, прямо по губкам. Взвыв от боли, плотнее прижалась к полу, вцепившись руками в коврик: только бы не сдвинуть ноги еще раз, тогда уж точно мало не покажется. (Порно видео и порно-ролики по теме рассказа! — прим. ред.) Попа горела, казалось, что больше мне уже не выдержать, а он все лупил и лупил, приговаривая: будешь знать, как прогуливать. Наконец любимый остановился и отбросил ремень в сторону, тяжело дыша, я старалась воспользоваться передышкой и немного отдохнуть от боли, прекрасно зная, что это только начало. — Встань и подойди к креслу! Я неловко поднялась со связанными и руками и подошла к мягкому креслу с высокой спинкой и деревянными подлокотниками, перегнулась через него. Любимый развязал мои руки, чтобы тут же привязать их к подлокотникам, ноги прочно примотал к ножкам кресла. Кожа на попе натянулась, попка еще не отошла от предыдущей порки, губки между ног распухли и тоже горели. Любимый взял в руки ротанговую розгу и стоял, откровенно любуясь открывшимся видом. — У тебя очень красивая киска, если ее выпороть, улыбаясь, сказал он, — пухлая, похожа на мини-попку. Надо почаще ее драть, будет еще пухлее. Я вздохнула и сразу же судорожно выдохнула, почувствовав, как обожгла мою попу сердитая розга. Она, казалось, была сделана не из ротанга, который собственно является лианой, а из раскаленного металла. Еще один ожог, еще: Вскрик, еще вскрик: любимый, прости меня, я больше никогда не буду. Почему я всегда это кричу во время порки? Знаю ведь, что все равно не остановится, что розог будет ровно 25, а если плохо вести себя во время порки, например, ругнуться нецензурно, то можно еще и добавки огрести. Один раз таким образом еще 25 огребла. На десятом ударе захожусь рыданиями, отбросив всякий стыд и первоначальное намерение стойко держаться, какая уж там стойкость, когда раз за разом задницу просто жжет ужасный прут. Любимый улыбается: ну что такое, дорогая, ревешь, как маленькая девочка? — Больно! — глотаю слезы. — Ну, ты уже не маленькая, чтобы так орать, 5 штрафных за такую распущенность. Во время штрафных кричать нельзя, иначе не засчитывается, собираю волю в кулак, начинаю размеренно дышать, чтобы вытерпеть молча эти проклятые штрафные. — Раз! Искры из глаз! Аж прямо в рифму получилось, но мне не до поэзии. Надо подготовиться ко второму удару. — Два! С шумом выдыхаю воздух, кажется, удалось продержаться уже два удара. Осталось всего три. На третий стискиваю зубы до хруста. Опять выдох. — Четыре! Четвертый пошел легче. Прижимаю голову к обивке кресла. — Ну и последний погорячее, на закусочку непослушным девочкам, — смеется любимый. Мне не до смеху, да и куда уж горячее, но оказывается можно и горячее. — Пять! Закусываю губу до крови. Все. Можно расслабиться. Мой повелитель дает мне отдохнуть пару минут, я благодарно ему улыбаюсь, пытаюсь расслабить напряженные ягодицы, покрытые красными двойными рубцами, начинающими уже наливаться багрово-синим цветом. Он берет в руки плеть. Ох уж это ощущение жаркой черной змейки на бедре. После жесткого ротанга мягкая кожаная плетка кажется чуть ли не облегчением, но это только сначала. Удары ложатся на уже изрядно побитую попу один за одним без паузы и боль нарастает. Снова изо всех сил стараюсь не кричать, зная, что любимый не любит моих криков под плеткой, считает недостойным так орать. Мычу, издаю шипящие звуки, кусаю губы, плеть жалит без счета, я не знаю, когда он захочет остановить экзекуцию и от этого еще страшнее. Наконец боль пересиливает, слезы катятся градом, но я еще держусь и не рыдаю, только тихо всхлипываю. Безжалостная плетка захлестывает бедра, намеренно попадает между ног, обжигает распухшие губки, и тут я уже не могу не кричать. Боль пронзает меня, кажется насквозь и я срываюсь на банальный поросячий визг. Ох как же мне больно и стыдно, что не могу сдержаться, но боль все же пересиливает. Любимый хмурит брови, он недоволен моим визгом и наносит пять заключительных ударов специально по моей раскрытой киске. Визг сменяется бурными рыданиями. — Ну все, все уже, дорогая, больше плетки не будет, не плачь, — он целует мою измученную попку, пальцами разминает набухшие губки и целует их тоже. Я безвольно повисаю на кресле: кажется, все. Но не тут-то было. Он отвязывает меня, ставит на колени и спрашивает: ты осознала, ты считаешь, что ты достаточно наказана? — Любимый, это тебе решать. Ты же знаешь, я приму от тебя любое наказание, — бормочу я сквозь слезы, — мне очень больно, но я согласна на все, что ты мне назначишь. Я знаю, что я виновата и хочу, чтобы ты меня простил. — Даже если я сейчас захочу добавить тебе уже без вины? Просто так? — Да, если ты так решишь. — Хорошо, я хочу, чтобы ты сейчас громко и убедительно попросила меня о дополнительном и очень жестком наказании. У меня опять сердце опускается куда-то в живот, что-то меня ждет, но я храбро и громко говорю, правда голосок предательски дрожит: да, любимый, ты наказал меня недостаточно, накажи меня еще как следует, не жалей меня. Он улыбается и ведет меня в спальню к кровати, укладывает на нее, привязывает руки к спинке кровати, потом задирает мои ноги, широко разводит их в стороны и привязывает к той же спинке. Я смотрю на него обездвиженная, испуганная и беззащитная, понимая, что меня ждет дополнительно: он решил сурово выпороть мою киску, так, чтобы я это видела, от этого мне еще страшнее. Любимый берет пучок длинных и тонких березовых розог и наотмашь бьет по исстрадавшейся попе, этот нестрашный с виду веник обжигает и оставляет на натянутой коже ягодиц тонкие просечки, задыхаясь от неожиданной резкой боли, не могу даже вскрикнуть, в это время чувствую второй удар, третий. Все сливается в один болезненный ожог, попа горит огнем, он переходит на внутреннюю сторону бедер, а я перехожу на истошный вой, не в силах больше сдерживаться. Мне кажется, что это продолжается вечность, хотя на самом деле прошло не более 3–4 минут, да и количество ударов не такое уж и большое для меня. Обычно розгами он дает мне около сотни. Потом вдруг экзекуция прерывается, я не сразу замечаю это и все еще вою. Любимый успокаивает меня, целует, говорит, что осталось совсем немного. Оставляет несколько тоненьких недлинных розог из пучка и говорит, что сейчас будет сечь мою киску, именно такую, разбухшую, подготовленную ремнем и плетью, похожую, как он сказал, на мини-попку. У меня от страха внутри все холодеет, но я тут же согреваясь, почувствовав между ног первый обжигающий удар. Задыхаюсь от боли и страха, снова удар, здесь уже счет, как всегда ровно 25. Сквозь рыдания стараюсь считать про себя, сбиваюсь, от этого плачу еще горше. И вдруг боль прекращается и моя пострадавшая промежность чувствует горячий нежный поцелуй любимого. Меня захлестывает волна благодарности: спасибо, спасибо, мой дорогой, спасибо, что воспитываешь меня. Я со слезами искренне благодарю его за порку, причем, чем суровее порка, тем горячее моя благодарность. Любимый отвязывает меня, я встаю на колени перед ним и еще раз шепчу, как я ему благодарна, на меня накатывают волны счастья, порка закончилась, любимый больше не сердится. Он делает мне знак подняться, берет с прикроватной тумбочки зажимы для сосков и цепляет мне на грудь остренькие металлические зажимчики с грузиками, он зовет их крокодильчики. Потом цепляет еще по три зажима на свежевыпоротые нижние губки. Я задерживаю дыхание, но после порки эта боль кажется мне приятной. Теперь полчаса я буду ходить в зажимах, такой у нас ритуал после наказания. Я улыбаюсь и обещаю, что следующую неделю буду очень хорошо себя вести и прилежно учиться. Сейчас, когда порка позади, мне уже не страшно, но больше такого не хочется, уж очень было больно. Хотя, если любимый сейчас скажет, что он передумал и наказание не закончено, я отвечу только: хорошо, дорогой, наказывай меня столько, сколько сочтешь нужным! вернуться Одноклассница Брак мой оказался неудачен. Мы с женой быстро прискучили друг другу. Возможно, из-за того, что у меня не хватило, мужества предложить ей ту единственную, страдательную роль, в которой я мечтал бы увидеть свою любимую девушку, женщину, жену — полуобнаженную, распростертую на лавке, извивающуюся под розгой. Мое воображение прокручивает вновь и вновь, как ленту любимого кинофильма, один и тот же потрясающий эпизод, с которым ничто не может сравниться по силе воздействия. И я не знаю, то ли это счастье, то ли трагедия, что я в детстве подсмотрел не предназначавшееся для моих глаз зрелище. Мы жили тогда в Красноярске, я учился в средней школе, ходил в девятый класс и почти открыто был влюблен в свою одноклассницу Надю — скромную темноволосую девушку с длинной, до пояса, косой. Она была высокой, стройной, красивой. Впрочем, всем влюбленным их дамы сердца всегда кажутся идеалом. Не был исключением и я. Надя была девушкой дисциплинированной, тактичной, вежливой. Разговаривала она негромко, слегка потупив взор. Училась хорошо, на 4–5. "Тройки" получала очень редко, но если такое несчастье с ней случалось — переживала так, что на ней лица не было. И вот однажды, когда нам раздали после проверки контрольные работы, Надя, не стесняясь нас, своих одноклассников, громко разрыдалась — у нее стояла "пара". — Надьку сегодня драть будут дома. Хочешь посмотреть? — толкнув меня локтем в бок, прошептал в самое ухо сосед по парте. Он знал, что я к Наде неравнодушен. — А ты откуда знаешь? — вздрогнул я. — Уж знаю!.. Ее часто дерут — не раз видел. У нее отец — У-у-ух какой строгий! Если Надька 3 получила — значит, наверняка вечером будет порка. А уж за 2 ей сегодня шкуру спустят. Мы договорившись с соседом встретиться вечером, когда стемнеет, чтобы потом пробраться к Надиному дому и занять "наблюдательную позицию". Едва придя домой, я расписал родителям, какой сегодня интересный фильм идет в кинотеатре и как мне хочется его увидеть. Мама дала деньги на билет и разрешила пойти на вечерний сеанс. Так я смог уйти вечером из дома. Мы встретились с другом, когда на улице было уже темно, горели редкие фонари, в домах светились окна. Надя жила за несколько кварталов от нас. Ее семья занимала половину большого деревянного дома. Собаки во дворе не было. Мы тихонько проскользнули во двор и осторожно заглянули в окна. Занавесок не было — ведь окна выходили во двор, а не на улицу, и хозяева не видели необходимости опасаться чьих-то чужих взглядов. Пожалуй, мы пришли слишком рано: вся семья — отец, мать, бабушка, Надя, ее младшие брат и сестра — сидели за столом и ужинали… Разговоров нам не было слышно, да, по-видимому, их за едой и не было: все сидели тихие, сосредоточенные. На улице было холодно, дул пронизывающий ветер, мы быстро окоченели, а ожидаемое зрелище все не начиналось. После ужина женщины убирали со стола, отнесли в кухню и, очевидно, вымыли там посуду и лишь затем, нераньше чем через час, все вновь собрались в большой комнате. Надю поставили в центре. Она стояла, опустив низко голову и потупив взор, а отец ходил взад-вперед и читал ей нотацию. Минут через десять, когда воспитательная речь закончилась, на сцене произошла смена декораций: мать перенесла от стены на середину комнаты большую деревянную скамью, бабушка куда-то у шла и через минуту вернулась, неся высокую узкую бадью, в которой мокли длинные, толстые розги. Отец выбрал подходящий прут, попробовал его, взмахнув несколько раз в воздухе и, по-видимому, остался доволен. Розга была не менее метра в длину и толщиной в мизинец. От одного ее вида у меня по спине поползли мурашки. Что же в этот момент испытывала Надя?! Ведь предвкушение наказания страшнее самой порки! Мы увидели, как дрожащими, не слушающимися руками Надя спустила до колен рейтузы и панталоны, смешно путаясь в них, добрела до скамьи, высоко задрала платье и легла на скамью на живот, подложив ладони под голову. Мать привязала одним полотенцем Надины ноги к скамье возле щиколоток, другим — ее туловище чуть ниже подмышек. Мы отлично видели белоснежную голую попку, чуть подрагивающую от страха, чудесные, соблазнительные голые девичьи бедра и поясницу. У меня перехватило дыхание от увиденного, а в паху приятно защекотало. Тем временем отец удобно встал сбоку, широко размахнулся и со всей силы ударил Надю розгой. Нам, за окном, не было слышно, кричала ли она. Наверное, кричала. И сильно — потому что мы видели, как резко, несмотря на путы, дернулось ее тело, как вспухла на белоснежных булочках девчоночьих ягодичек кроваво-красная полоса. Отец сек Надю не спеша, с оттяжкой. Рубцы ровно ложились один к одному. Надя извивалась под розгой так, как извивается женщина в экстазе. Я смотрел во все глаза и увиденное намертво запечатлевалось в моей памяти. Мой "мальчик" в штанах давным давно проснулся, до боли налился кровью и поминутно взбрыкивал. Наказание дошло только до половины, когда я не выдержал, спустил, и по всему телу разлилась приятная истома. О, какое божественное наслаждение я испытал! Мне не хватало только того, что нельзя было вбежать в комнату, опуститься перед скамьей на колени, прижаться губами к иссеченному Надиному заду и целовать, целовать без конца алые, горящие огнем рубцы. Мой друг был прав — Надю наказали очень сурово, отец действительно "спустил ей шкуру": она получила неменее сотни розог, и ягодицы, и поясница, и верхняя часть бедер были иссечены в кровь. Я и подумать не мог, что моих одноклассниц так строго наказывают родители. Когда порка закончилась, мать подошла, вытерла тряпочкой кровь, отвязала Надю, она сама поправила одежду, после чего скамью поставили на место, убрали бадью с розгами и все ушли в другую комнату. Вскоре в доме выключили свет. Мы, потрясенные увиденным, молча разошлись по домам. Этой ночью я спал неспокойно. Вновь и вновь мне снились одни и те же сны — во всех вариантах варьировалась увиденная Надина порка. Причем я ощущал себя не за окном, а в роли Надиного отца. И эта перемена ролей была еще более возбуждающей — я не находил себе; места в постели, на меня волнами, один за другим накатывали оргазмы. Утром трусы были мокрыми и липкими, а половой член болел, как после тяжелой работы. В классе Надя вела себя как ни в чем не бывало. Ни словом, ни жестом она не подавала виду, что вчера ее жестоко высекли. А я, едва бросив на нее взгляд, сразу же в мельчайших подробностях вспоминал все, чему накануне стал свидетелем. Потом увиденная сцена порки перестала быть навязчивой, но ее сменили сны и фантазии, в которых действие хотя и развертывалось по-другому, с другими действующими лицами, но обязательно кульминировало таким эпизодом, когда я сек свою возлюбленную. Моя первая школьная любовь, как это часто бывает в жизни, растаяла, словно дым, едва мы вышли за порог школы. Я не стал добиваться Надиной руки, чувствуя, что мне непременно захочется ее сечь, если мы поженимся. Вскоре она вышла замуж за другого и я ее больше не видел — только в снах, которые продолжают мне сниться. Думая, что другая женщина вытеснит из памяти сладострастно-кровавый образ, я женился на подруге из университета. Она не знала о снедающем меня желании, а я в первую же брачную ночь с ужасом убедился, что могу проявить мужские качества лишь тогда, когда воображаю свою жену лежащей связанной на скамье, с оголенным, исполосованным розгами задом. Мы расстались, когда я почувствовал, что фантазии перестали меня удовлетворять, а на реализацию их в действительности не хватало мужества испросить у жены согласия: я не хотел, чтобы она сочла меня зверем, садистом, ненормальным.