Новые парижские тайны

Социальное обеспечение вовсе не является революцией, поскольку этот институт предполагает, что человек не свободен и не ответствен за свое будущее. Общество берет его под свою опеку. А приняв над ним опеку, оно совершенно логично получает на него все права. Вчера во французской палате депутатов впервые был принят закон о запрещении самогоноварения.

В общих чертах это означает, что пьянство в деревнях слишком дорого обходится государству. Но одновременно и означает, что крестьянину больше не принадлежат яблоки с его яблонь, поскольку он не может выгнать из них водку для собственного употребления.

(Меня ужасает пьянство, но ведь это только болезнь, одновременно индивидуальная и социальная, имеющая весьма зыбкую связь с яблоками, сливами и разными отходами, из которых гонится самогон. И меня пугает — или восхищает, или забавляет, пока еще не разобрался — смещение некоторых давних основополагающих принципов и замена их принципами, пока еще не писанными, не сформулированными, но тем не менее проистекающими из мер, которые на первый взгляд представляются лишь мерами практического порядка)

Однажды я уже рассказывал о вечерах, которые проводил на танцульках и в кабаре, а также о ночах на Вогезской площади. То было мое первое столкновение с миром, непохожим на тот, что был доступен мне в Льеже. В ту эпоху я, можно сказать, не знал ни деревни, ни моря. В деревню мы выезжали раза три-четыре за лето, да и был это Амбур, куда ходил трамвай, так что теперь там вообще предместье Льежа. А море — такое, как в Бельгии, я видел всего дважды. Я был обычным городским ребенком, привычным к каменным мостовым, к вплотную стоящим домам, к палисадничкам, разделенным заборами.

Кажется, только в 1924 году я поехал в Бенувиль, а потом в Этрета и остался там не то на три, не то на четыре месяца. В 1925 году в Поркероле я открыл для себя жизнь моря, рыб, крабов, водорослей и помню, как она меня ошеломила и ужаснула. Подействовала, как слишком крепкое вино. Я увидел непрестанную борьбу за существование, увидел рыб, все время либо нападающих, либо спасающихся, увидел врожденную и неизменную жестокость.

На следующий год мне захотелось открыть для себя Францию, но я сделал это не в поездках по шоссе или железным дорогам. Я решил посмотреть на нее с оборотной, не парадной стороны, к чему меня влекло всегда и во всем. Именно поэтому, а вовсе не ради спортивного достижения (а в ту пору это могло считаться спортивным достижением) я решил пересечь Францию с севера на юг и с востока на запад по рекам и каналам. «Жинетта» была пятиметровым катером. Неподвижные стойки, которые я установил, позволяли накрывать ее тентом и натягивать вокруг брезент, так что на ночь получалась вполне приличная каютка. На буксире за «Жинеттой» тянулся ялик, где лежали стол и складные стулья, моя пишущая машинка и кухонная утварь.

Маленький городок, деревушка выглядят с реки или канала совсем не так, как с дороги. Тут открывается их подлинный, куда более древний облик.

Еще через год мне по моему заказу в Фекане построили новое судно — «Остгот». Сперва я привел его в Париж, пришвартовался у Вер-Галан и освятил (из пижонства), причем освящал его кюре из собора Нотр-Дам. Потом была Бельгия, Голландия, Германия.

В Делфзейле, который стоит на реке Эмс, я написал первый роман о Мегрэ. Потом то там, то здесь, между прочим в Ставорене, где я зимовал на борту «Остгота», написал еще не то два, не то три романа из этой же серии.

Однако я не собираюсь здесь, и уж тем более сегодня, рассказывать о своей жизни в ту пору. Просто меня опять повело.

После возвращения в Париж последовала целая серия путешествий, и так продолжалось до самой войны. Зимой Лапландия и Норвегия, затем большой тур по Европе, Африка, которую я пересек с востока на запад, что по тем временам было и сложно и тяжело, Соединенные Штаты, Панама и Эквадор, Таити, Новая Зеландия, Австралия, Индия и т. д. Ну, а также поездки в Россию, Турцию, Египет.

Я отправлялся туда, куда хотел. Но не в поисках экзотики. Да ее и мало в моих романах. Можно по пальцам пересчитать те из них, которые я назвал бы экзотическими. Действие «Постояльцев отеля «Аврано» происходит в Турции, «Негритянского квартала» — в Панаме, «Лунного удара» — в Габоне, «Сорока пяти градусов в тени» — на пути из Матади в Бордо, «Старшего в роде Фершо» — в Конго, «Алчущих» — на Галапагосских островах. Что-то я, наверное, забыл, но немного. «Банановый турист» — на Таити, «Долгий рейс» — везде понемножку. Да притом элемент экзотики не играет в них слишком большой роли.

Я утверждаю: где бы человек ни жил, дерево всегда остается деревом, как бы оно ни называлось — бавольник, фламбойя или дуб.

Экзотика существует лишь для тех, кто приезжает поглазеть. А я не терплю туризма.

Я не искал в других странах чего-то необычайного. Напротив. Я искал то, что в человеке везде одинаково, — константы, как выразился бы ученый.

Прежде всего я пытался взглянуть издали, с иной, отличной, позиции на тот мирок, где я обитал, и с дальнего расстояния отыскать шкалу для сопоставления.

Путешествовал я за свой счет. Но я был знаком со многими главными редакторами газет и журналов, в частности с Пруво (тогдашним редактором «Пари-суар»), Флораном Фельсом («Вуаля»), Бэльби («Энтрансижан», а впоследствии «Ле жур»), и перед отъездом предлагал им за определенную плату серию из шести, восьми или дюжины статей, чем покрывал расходы. И даже когда на своем третьем судне «Аральдо» почти год плавал по Средиземному морю, то и тогда сделал несколько очерков для еженедельника Галлимара, который в ту пору редактировал Эмманюэль Берль.

Когда на прошлой неделе Конго стало центральным событием выпусков новостей (каков стиль!), а таковым оно остается и до сих пор, я из любопытства перечитал, чего со мной доселе не случалось, статьи, написанные в 1933 или 1934 году (нет, в 1932-м, я только что проверил). Главное, я поразился, обнаружив, что тогда мой стиль был куда блистательней и отделанней, чем теперь, и это меня обрадовало, поскольку уже много лет моей первейшей заботой было сделать его как можно более шероховатым и нейтральным, чтобы возможно ближе подогнать под мышление моих героев.

Но еще больше меня поразило, что эти статьи, написанные второпях, без какой бы то ни было политической или философской подкладки, предвосхитили все, что потом происходило в Африке. Даже само заглавие «Час негра» могло бы пригодиться в наши дни.

И вывод. Один тогдашний фильм назывался «Африка говорит вам». Я заимствовал это название и добавил: «А говорит она вам: дерьмо!»

В воскресенье мы с моим издателем Нильсеном все не могли решить, переиздавать или нет эти статьи; они, безусловно, могли бы помочь людям понять нынешнюю ситуацию в Африке. Свен стоял за переиздание. Но я все-таки сказал: нет.

Я романист и хочу быть только романистом. А главное, не желаю придавать чрезмерного значения тому, чем забит мой письменный стол. Название другой серии очерков «Голодающие народы» — о Западной Европе в 1933 году — сегодня было бы не менее любопытно, чем тогда. А тогда это было ужасно смело: тема была чуть ли не табу, она испугала Пруво и его «Пари-суар», так что напечатал их в конце концов Бэльби в «Ле жур».

«Европа 33» — панорама Европы в один из переломных моментов ее истории…

Кажется, Клерамбо (книгу Ромена Роллана я читал три десятка лет назад) в 1914 году [163] в день объявления войны хладнокровно читает объявления о всеобщей мобилизации. Он — «против». Но вот проходит военный оркестр, и он с удивлением обнаруживает, что шагает в ногу с солдатами.

Я часто вынужден был не поддаваться. Это простой выход. Бывают моменты, когда неприсоединение, неучастие воспринимается как измена, и тогда все против тебя.

Любой «идеал», хочешь не хочешь, влечет за собой достаточно ожесточенную борьбу с теми, кто его не разделяет. Даже религии вдохновляли на массовые убийства.