В июне тридцать седьмого...

«Все театры советую положить в гроб».

... — И вот, представь, Леворский вырвал из правительственной брони два билета...

   — Что, действительно звонили из Кремля? — перебила я Григория.

   — Нет, конечно, — засмеялся он.

   — Доиграется твой Леворский, — сказала я.

   — Обошлось! — Он всё ходил по комнате. — Зато поедете с Ленкой как заправские дипломаты: двое в купе мягкого вагона Москва — Берлин. Или ты не рада?

   — Рада... — выдавила я из себя.

   — А где Ленка? — спросил он.

   — Заснула в бабушкиной комнате. Ты не кричи — разбудишь. Впрочем... — Я чувствовала, чувствовала: надвигается чёрная волна и сейчас она накроет меня с головой... — Впрочем, шумом её разбудить трудно...

   — Оля! — перебил меня Григорий. — Всё будет отлично! В Германии замечательные врачи. В нашем посольстве помогут, да и рекомендательные письма ты везёшь. Будет Ленка слышать, как все нормальные люди!

   — Хорошо бы, — вздохнула я.

...Наша дочь Лена родилась в Баку двадцать первого августа 1921 года. Родилась с дефектом слуха, но обнаружили мы недуг гораздо позже, уже в Москве.

А рухнуло всё в моей жизни там, в Баку. Ненавижу этот город!

Первый приступ моей идиотской ревности произошёл раньше, в пути, в поезде. Ведь никогда ничего подобного не было в Туле.

Да, позади было три года нашей тульской жизни, счастливой, опьяняюще счастливой, бурной, мятежной, нет у меня каких-то точных слов, чтобы определить её. Надо признаться, уже тогда для Гриши главным, всепоглощающим была его работа, его дело. Какое время, какое неповторимое, потрясающее время! Трудная победа советской власти в Туле, гражданская война — Деникин уже приближается к Новосилю, и на пути белой армии только город оружейников... Боже, каким он был в ту пору! Секретарь губкома партии, председатель губисполкома, редактор газеты «Коммунар», член Военного совета, мой двадцатитрёхлетний муж... Как его только хватало на всё! Но он был мой, мой! Он любил меня всегда — я это чувствовала на расстоянии, днём и ночью. Днём и ночью...

Довольно, довольно об этом! Летом двадцатого года его срочно вызвали в Москву, в Центральный Комитет партии, к Ленину.

...И вот новое ответственное назначение. В апреле 1920 года в Азербайджане, в Баку, была свергнута власть мусаватистов — в результате вооружённого восстания бакинских рабочих, которое поддержала военной силой 11-я Красная Армия.

Вернувшись из Москвы, Гриша сказал: «Едем в Баку ставить советскую власть».

Григорий позвал в Азербайджан верных тульских соратников: Леонида Рузова, Ивана Севастьянова, Романа Синогейкина. Так мы и ехали — дружной, шумной, молодой коммуной. Ехали в раздрызганном вагоне, зато купейном, даже, помню, со шторками на окнах.

Это был долгий, утомительный путь, суток пять или шесть. Медленно, натужно тащился паровоз, подолгу стояли на узловых станциях. В Ростове к поезду прицепили два вагона с охраной, состоящей из матросов довольно анархического вида, — на пассажирские составы часто нападали всяческие банды...

После Ростова началась невыносимая жара, и меня замучила мигрень, такая головная боль, что я пластом лежала в нашем купе, обливаясь потом и часто теряя сознание.

Вот тогда Лёня Рузов и привёл «доктора — мага и волшебника», как сказал он, из соседнего вагона. Передо мной появился рослый красавец с тонкими ухоженными усами на бледном лице. Позже такие лица я видела на картинах, изображающих польских шляхтичей, — сдержанность, скрытая надменность, пристальный, изучающий взгляд. Он представился: «Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич». Сказал: «Головка недужит, сударыня? Один момент!» Его белые прохладные руки опустились на мои виски и лоб, потом медленно проплыли перед глазами, один раз, второй. И терзающая мою голову боль сначала как бы отступила в непонятную глубину, куда-то в затылок, а потом исчезла. Я почувствовала невероятную слабость. «Вот и славно, — сказал Александр Фадеевич, скупо улыбнувшись. — Теперь, сударыня, вам надо немного поспать, а к вечеру милости прошу к нам в гости. Такой путь коротать в компании — и легче и любопытней. Верно, сударь?» — повернулся он к Грише.

Мой целитель-волшебник говорил ещё что-то, но я уже не слышала — утонула в сладком сне.

А вечером мы пошли в гости, в соседний вагон.

Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич следовал в Баку со своей женой, он её представил: «Моя супруга Ядвига. Ядвига Санковская, актриса». Я была поражена — впервые в жизни я видела такую абсолютную, совершенную женскую красоту. Вот странно... Сейчас я не могу восстановить в памяти образ Ядвиги Санковской. Помню одно: ослепление, восторг, невозможно оторвать взгляда. Они вдвоём занимали купе, мы, трое или четверо, стояли в дверях, и возникла долгая пауза, наполненная какой-то завораживающей тишиной (только колеса поезда мерно перестукивались в ней), — мы не могли оторвать глаз от этой ослепительной женщины. А она скромно, но с достоинством улыбалась нам, как бы говоря: «Я вас понимаю». И тогда я увидела, как мой Гриша смотрит на неё... О, это тёмная сила — ревность... Первый раз в жизни я испытала её испепеляющий приступ. Никакого повода. Только его взгляд — на эту женщину...

Не знаю, как всё это объяснить и возможно ли тут объяснение? Да!. Вспомнила: у Ядвиги были чёрные глубокие глаза. Кто-то из наших сказал: «В таких очах повально тонут все мужчины». Чёрные цыганские глаза. Иногда я встречала их спокойный снисходительный взгляд. Ничего плохого не сделала мне Ядвига, наоборот, была ласкова и внимательна ко мне. Как, впрочем, и ко всем. Я вроде бы видела, что она никак не выделяет из других мужчин моего Гришу. И он ведёт себя обыкновенно, как всегда. Но мне казалось, я воображала, придумывала... И — ревновала, ревновала, черно, тупо и бессмысленно.

Оставшиеся два или три дня мы проводили много времени в их купе. Было весело, непринуждённо, Александр Фадеевич играл на гитаре, они вдвоём пели русские романсы и томительные польские песни. У них с собой были изысканные вина в длинных тёмных бутылках, много всякой еды, о существовании которой мы давно забыли. Вообще оба они были загадочные, непонятные. Зачем едут в Баку, в Азербайджан, где сейчас всё вверх дном, почти война? Об этом, кажется, были разговоры, смутно вспоминается даже, что Григорий предлагал доктору работу, а тот отшучивался... Нет, не помню. Помню одно: мне было и бесконечно интересно у них в гостях, в их купе с неведомыми винами и запахом французских духов, и страшно, и... Глядя на Ядвигу, на лёгкое порхание её рук над столом, когда она сервировала его, раскладывая серебряные вилки и ножи, встречая, казалось, приветливый взгляд её чёрных глаз, я испытывала ужас, непонятный страх. «Она колдунья, — твердила я себе. — Она мне наколдует беду, отнимет Гришу. Зачем она едет с нами?»

Я боялась неведомого Баку, я не хотела туда приезжать. И — признаюсь, я ненавидела, теперь понимаю, без всякой причины, Ядвигу Санковскую, а заодно и её гостеприимного мужа, который осязаемо излучал могучую жизненную энергию и жажду деятельности. Но так было лишь во время приступов моей ревности.

Я не желала им зла и тайно любовалась ими.