Посткультура и высшая мера гуманитарной самозащиты

Глава 4

Top–utopia. Функция социальной мечты

Сейчас модно критиковать жанр социальной фантастики (или «утопий», в честь романа Томаса Мора) — но обоснована ли такая огульная критика? Ведь утопии известны с эпохи ранних государств и с того времени являются неотъемлемой частью организованной борьбы против «устоев общества». «Что бы не придумал утопист, его изобретение обязательно спорило с религиозным или государственным образом рая» (Кир Булычев «Падчерица эпохи»). Война правящих классов с утопистами не прекращается уже 5000 лет. И каждый очередной правящий класс ее проигрывает… Данная статья посвящена роли утопий в социально-прогрессивном и революционном движении, а также принципам конструирования утопий — в т. ч. для постиндустриальной эпохи 3-й волны.

1. Сказка — ложь, но в ней намек…

Всячески издеваясь над наивностью и внутренними противоречиями фантазий «о светлом будущем», критики совершенно упускают из виду тот факт, что человечество почти 5000 лет живет в обществе реализованных утопий. Такое положение дел является банальным следствием историко-материалистической теории (именуемой иногда марксизмом). Все исторически известные государственные системы построены по общему принципу: в них есть производящие и присваивающие социальные классы. Производящие классы создают предметы потребления (объективные ценности) и, обмениваясь ими по принципу встречной компенсации, обеспечивают свою жизнедеятельность. Присваивающие классы изымают часть предметов потребления, не предоставляя объективной компенсации.

Для обоснования такой практики в каждую эпоху приводятся некоторые умозрительные аргументы (от божественного права до священного права собственности), но суть от этого не меняется: вторая группа людей существует исключительно за счет присвоения труда первой группы, из-за чего первая группа живет бедно, а вторая — богато. Любые народные волнения начинается с констатации этого факта. Дальше — тривиальное решение: отнять у присваивающего класса инструменты государственного насилия и нажитые им богатства. Эту нехитрую процедуру проводил любой успешный мятеж производящего класса. И тут вставал вопрос: а что делать дальше? Ведь присваивающий класс осуществлял функции государственного управления, в т. ч. поддержание определенного общественного порядка.

Как правило, мятежники просто ставили своих лидеров на место смещенных правителей (надеясь, что те будут править справедливо). Но, получив власть, лидеры воспроизводили ту же классовую структуру общества, ради уничтожения которой и затевался мятеж.

К эпохе ранней античности, накопился достаточный исторический материал, чтобы интеллектуалы могли заняться проблемой: чем качественно иным, лучшим, можно заменить существующий социальный строй? Сочиняются фантастические повествования об идеальных государствах, якобы существовавших когда-то и где-то (в золотом веке или на далеком острове). Власть там справедлива, а простой народ — благополучен и счастлив.

Если повествование соответствует социальным ожиданиям производящего класса, то оно начинает распространяться, и лидеры очередного мятежа провозглашают своей целью построение именно такого государства-мечты. Другой вопрос — что из этого получается…

2. Реализация переворота. Политэкономия и утопия

Одним из главных открытий марксизма был принцип соответствия производственных отношений уровню развития производительных сил. Общество, в котором реализован определенный способ производства, нуждается в адекватной социально-экономической организации и адекватном способе управления. По мере развития общественного производства, существующие социальные формации теряют адекватность, оказываются объективно обречены на уничтожение и замену новыми. Маркс считал, что каждому способу производства соответствует единственный адекватный вид производственных отношений. Но исторически известно, что один и тот же тип производительных сил может существовать в равновесии с разными вариантами производственных отношений. При каждой революции, уничтожающей старые производственные отношения, реализуется один из подходящих новых вариантов, т. е. в революционной обстановке возникает точка ветвления (бифуркации). Так, антифеодальные революции привели в одних странах — к либерально-буржуазным демократиям, в других — к социал-демократиям, в третьих — к номенклатурному строю, а в четвертых — к ультраправым диктатурам. Способ производства в социал-демократической Швеции и либеральной Великобритании одинаков, а производственные отношения разные.

Подготовка любой революции ставит перед ее лидерами вопрос: какие лозунги писать на знаменах, или, если ставить вопрос шире, какую из популярных утопий обещать народу. Американская война за независимость и Великая Французская Революция произошли в один и тот же период (1775 и 1789 соответственно), и объективно имели одинаковую цель: уничтожение реликтов феодальной формации. Но лозунги были совершенно разными: для Америки — христианско-унитарные, для Франции — социалистические. В результате надстройки в США и во Франции принципиально различаются до сих пор.

Ни одна революция не реализовала той утопии, которую обещала, но те или иные социальные ожидания заставляли революционных лидеров реализовывать тот строй из множества возможных, который ближе всего стоял к обещанной утопии. Но ни одна революция не могла бы технически совершиться, не опираясь на какую-либо утопию. При наличии объективного противоречия в сфере производства и управления, популярная утопия является необходимым условием мобилизации производящего класса на массовые акции гражданского протеста и силовое свержение существующего строя.

3. Объективность и фикция в утопии

Типичный представитель производящего класса, не читает политэкономических трактатов (это скучно), но читает художественную литературу и публицистику (это увлекательно). Отсюда, стратегия массовой революционной агитации опирается не на объективные выводы политэкономии, а на яркие художественные образы, имеющие политический подтекст. Миллион людей, выходящих в один прекрасный день на улицу под теми или иными знаменами, руководствуются эмоционально-привлекательным художественным образом светлого будущего. Они верят в этот образ, а не в базис и надстройку.

Это, однако, не значит отсутствия политэкономического компонента в популярной утопии. Утопия потому и становится популярной, что описанный там образ личной, социальной, трудовой, экономической жизни представляется массовому читателю не только привлекательным, но и реально возможным. Читатель в общих чертах понимает, как бы он жил в этой утопии, и как бы все это работало применительно к нему. Каждый человек хочет читать про себя, т. е. ассоциировать себя с положительным героем книги.

Как остроумно заметил один комментатор, «утопия — это роман о том, как здорово могли бы жить хорошие люди, если бы прогнали всех плохих». Ожидаемая реакция читателя качественной утопии — это поиск лидера, который напишет соответствующие слова на знамени и скажет: пошли, наведем в стране тот порядок, который нам нравится.

Насколько адекватна такая реакция с точки зрения продвинутого читателя, который привык видеть не только то, что написано в утопическом романе, но и то, о чем там умалчивается? Ответ зависит от жизненных установок и социального статуса читателя.

Продвинутый интеллектуал-гуманитарий, более-менее устроившийся в жизни, придет от этой реакции в ужас «ни в коем случае, только не это!» (дальше много эмоциональных слов об антигуманном характере революций вообще и этой — в частности). Его ответ, если отбросить словесную шелуху, связан с его теплым местечком в культурной надстройке над базисными производственными отношениями. Если базис поменяется, то надстройка вместе с его тихим, относительно уютным мирком непременно рухнет.