Булгаков

Редактор смотрел на меня потрясенно. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана я извлек дедовскую "луковицу", нажал кнопку, и мой фамильный брегет проиграл нечто похожее на "Коль славен наш господь в Сионе". "Ну-с?" - вопросительно сказал я, взглянув на редактора, перед которым внутренне трепетал, почти обожествлял его. "Ну-с, - хмуро ответил мне редактор. - Возьмите вашу рукопись и займитесь всем, чем угодно, только не литературой, молодой человек". Сказавши это, он встал во весь свой могучий рост, давая понять, что аудиенция окончена. Я вышел и, уходя, услышал явственно, как он сказал своему вертлявому секретарю: "Не наш человек". Без сомнения, это относилось ко мне.

Я. И вы считаете, что этот случай сыграл роковую роль во всех ваших дальнейших взаимоотношениях с редакциями.

Он. Взгляните, голубчик, на этот случай шире. Дело в моем характере. Луковица и монокль были всего лишь плохо продуманным физическим приспособлением, чтобы побороть застенчивость и найти способ выразить свою независимость.

Я. Последуем дальше. Что привело вас в театр?

Он. Жажда денег и славы. Затаенная мечта выйти на аплодисменты публики владела мною с детства. Я во сне видел свою длинную шатающуюся фигуру с растрепанными волосами, которая стоит на сцене, а благодарный режиссер кидается ко мне на шею и обцеловывает меня буквально под рев восторженного зрительного зала.

Я. Позвольте, но при возобновлении "Турбиных" занавес раздвигался шестнадцать раз, все время кричали "автора!", а вы даже носа не высунули.

Он. Французы говорят, что нам дарят штаны, когда у нас уже нет задницы, простите за грубое выражение. (И подозрительно.) А вы не из французской ли газеты?

Я. Нет.

Он (вкрадчиво). А может быть, из какой-нибудь другой иностранной, а?

Я. Нет, нет... Я из русской.

Он. Не из рижской ли, белоэмигрантской? (И он угрожающе поднял кулак.)

Я. Избави бог! (Я отмахнулся в ужасе.) Я из "Вечерки"! Из прекрасной, неповторимой "Вечерки" нашей!

Он. Ура! Тюпа! Люся! Водку на стол! Пускай этот господин напьется в свое полное удовольствие! Мне отнюдь не грозит опасность, что он напечатает обо мне хоть одну строчку!"

Очевидно, что Булгаков впоследствии шутливые вопросы Ермолинского осмыслил вполне серьезно и заподозрил друга в попытке выведать его подноготную для доклада в "дорогие органы". А в пристрастной подаче весьма грозно могло прозвучать и признание писателя, что он - "не наш человек", и слова по поводу нежелания выходить к зрителям в связи с возобновлением "Дней Турбиных", о штанах, которые появились тогда, когда уже нет задницы. Е. С. Булгакова прекрасно осознавала, что именно в связи с этим разговором автор "Мастера и Маргариты" сделал А. М. журналистом. Ермолинский же не знал, что в романе есть столь разоблачительная для него история знакомства Мастера с А. М., поскольку она не была включена ни в журнальную публикацию "Мастера и Маргариты" 1966-1967 гг., ни в машинопись романа, подготовленную в 60-е годы вдовой писателя. Эпизод с А. М. вошел только в издание романа 1973 г., осуществленное при участии Е. С. Булгаковой, которой, однако, так и не удалось увидеть книгу напечатанной.

Опасения Булгакова насчет Ермолинского были безосновательными. В декабре 1940 г. последний был арестован, и в ходе допросов, как свидетельствуют их опубликованные протоколы, связи Сергея Александровича с НКВД никак не проявились. Кстати, не исключено, что в шутливом разговоре с Ермолинским Булгаков рассказывал о злоключениях своей повести "Роковые яйца". На допросе в НКВД 14 декабря 1940 г. Сергей Александрович назвал ее "наиболее реакционным произведением Булгакова" из всех, ему известных, поскольку там проявилось неверие "в созидательные силы революции". По утверждению Ермолинского: "Сам Булгаков считал, что "Р. Я." сыграли резко отрицательную роль в его литературной судьбе: он стал рассматриваться как реакционный писатель". Дарственная надпись с экземпляра повести, сохранившаяся в архивах НКВД, подтверждала показания: "Дорогому другу Сереже Ермолинскому. Сохрани обо мне память! Вот эти несчастные "Роковые яйца". Твой искренний М. Булгаков. Москва. 4.IV. 1935 г.". Повесть насторожила цензуру и осложнила публикацию булгаковских произведений (больше крупных вещей писателя при его жизни в СССР напечатано не было).

Имя Алоизий для А. М. автор "Мастера и Маргариты", возможно, заимствовал из романа Александра Амфитеатрова (1862-1938) "Жар-цвет" (1910) (см.: Демонология), где так назван эпизодический персонаж, старый закрыстын (кастелян) польского графа Валерия Гичовского. Это может указывать и на реальный прототип: Ермолинский был родом из Вильно и носил фамилию польского происхождения.

АРКАДИЙ АПОЛЛОНОВИЧ СЕМПЛЕЯРОВ, персонаж романа "Мастер и Маргарита", председатель "акустической комиссии московских театров". Фамилия "Семплеяров" произведена от фамилии хорошего знакомого Булгакова, композитора и дирижера Александра Афанасьевича Спендиарова(1871 - 1928). Вторая жена писателя Л.Е.Белозерская вспоминает о знакомстве со Спендиаровым и его семейством в начале 1927 г. и приводит дневниковый рассказ его дочери Марины (1903 - 1984): "Мы с папой были у Булгаковых. Любовь Евгеньевна спросила заранее, какое любимое папино блюдо. Я сказала: "Рябчики с красной капустой". С утра я искала папу, чтобы сообщить ему адрес Булгаковых... Помню его голос в телефоне: "Это ты, Марюшка? Ну, что ты? Ну, говори адрес... Хорошо, я приду, детка". Когда я пришла, Михаил Афанасьевич, Любовь Евгеньевна и папа сидели вокруг стола. Папа сидел спиной к свету на фоне рождественской елки. Меня поразило то, что он такой грустный, поникший. Он весь в себе был, в своих мрачных мыслях и, не выходя из своего мрачного в то время мирка, говорил, глядя в тарелку, о накопившихся у него неприятностях. Потом, как-то неожиданно для нас всех, перешел на восхваление Армении. Чувствовалось, что в сутолочной Москве он соскучился по ней". Сама Л. Е. Белозерская отозвалась о прототипе А. А. С. так: "Мне Александр Афанасьевич понравился, но показался необычайно озабоченным, а поэтому каким-то отсутствующим". Именно таким выглядит А. А. С. после скандала в Театре Варьете, где были разоблачены Коровьевым-Фаготом его любовные похождения. Тогда супруга А. А. С. на телефонный звонок "ответила мрачно, что Аркадий Аполлонович нездоров, лег почивать и подойти к аппарату не может". Разговор его с представителем учреждения, имевшего короткое, но грозное название (в ранних редакциях романа называвшемся ГПУ), во многом напоминает разговор с М.А.Спендиаровой: " - Да, да, да, как же, я понимаю... Сейчас выезжаю".

Главным же прототипом А. А. С., которого в какой-то мере маскировала фигура армянина А.А.Спендиарова, был грузин Авель Софронович Енукидзе (1877-1937), являвшийся в 1922 - 1935 гг. секретарем Президиума ЦИК и председателем Правительственной комиссии по руководству Большим и Художественным театрами. Для собственно театрального искусства эта комиссия была столь же бесполезна, как и акустическая комиссия А. А. С., однако представляла собой дополнительный барьер для появления "идеологически вредных" спектаклей. Енукидзе также был членом коллегии Наркомпроса и Государственной комиссии по просвещению, располагавшихся на Чистых прудах в доме № 6. На Чистых прудах находилась и акустическая комиссия А. А. С. Енукидзе был неравнодушен к прекрасному полу, особенно к актрисам подведомственных театров, что и послужило поводом для его падения в рамках очередной "чистки" в высшем эшелоне власти. 7 июня 1935 г. Пленум ЦК ВКП(б) принял резолюцию, один из пунктов которой звучал так: "За политическое и бытовое разложение бывшего секретаря ЦИК СССР т. А. Енукидзе вывести его из состава ЦК ВКП(б)". 16 декабря 1937 г. А. С. Енукидзе в компании с рядом других подсудимых, в том числе Б. С. Штейгером, прототипом Барона Майгеля, был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению "в измене Родине, террористической деятельности и систематическом шпионаже в пользу одного из иностранных государств" и расстрелян (в фантастичности этих обвинений вряд ли сомневались мыслящие современники).