Традиции свободы и собственности в России (СИ)

Потребность в кредите росла, и в 1786 году капиталы дворянских банков были объединены в Государственном Заемном банке. В 1797 году основан Вспомогательный банк, а для «содействия в кредите торговому сословию» при Ассигнационном банке были учреждены «учетные конторы». Вскоре такие конторы появились в Москве, Архангельске, Одессе, Таганроге и Феодосии, а затем на их основе был образован государственный Коммерческий банк с отделениями в восьми городах и на четырех ярмарках.

Начиная с 1785 года в России возникают городские банки, самый первый — в Вологде. В 1817 году появился и первый сельский банк (в Любучах Рязанской губернии). Банк в новгородской вотчине А.А. Аракчеева селе Грузино выдавал бедным крестьянам беспроцентные ссуды до 100 рублей (большие деньги тогда), средним и богатым — соответственно до 200 рублей и до 2 тысяч рублей под процент. Дело бы шло веселее, но, к несчастью, министром финансов в решающее двадцатилетие 1823-1843 гг был Егор (Георг-Людвиг) Канкрин. Этот уроженец княжества Гессен был врагом коммерческого кредита и считал прочными лишь те предприятия, которые ведут дела на собственный наличный капитал, в связи с чем тормозил начало железнодорожного строительства. Частные банки для него были вредной затеей, а государственные, по его мнению, должны были служить «промышленности существующей, а отнюдь не возбуждать таковую искусственно». Как следствие, к воцарению Александра II (1855) в России было всего лишь двадцать с небольшим частных банков со скромными оборотами, но в последующие годы частные банки бодро пошли в гору. То есть, замедление развития кредитного дела в России 20-х — 50-х годов XIX века имело место, но не драматичное и успешно затем преодоленное.

Ну ладно, то купечество, предприниматели, банкиры. А крестьяне? Исследователи, изучавшие работу знаменитой екатерининской Комиссии по разработке нового Уложения (1767-1770) обращали внимание на то, что купцы в ней жаловались на конкуренцию со стороны крестьян. Не кто иной, как Пайпс отмечает: «Государственные и помещичьи крестьяне начали превращать свои домашние ткацкие станки в большие фабрики с сотнями рабочих<…>. К началу XIX века основная часть русской торговли контролировалась крестьянами [разрядка моя — А.Г.]».

За полвека до Крестьянской реформы 1861 года министр финансов Д.А. Гурьев в записке Государственному совету констатировал, что число крестьян, занимающихся промыслами и торговлей, равно численности купцов и мещан , вместе взятых. Он отзывался об оброчных крестьянах так: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают под именем и по кредиту купцов или по доверенности дворян в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда, производят рукоделия и ремесла наемными людьми»25. К 1820-м годам «торгующие крестьяне, по великому количеству своему, овладели совершенно многими частями городских промыслов и торговли, коими прежде занимались купечество и посадские»26. Купцы-оптовики постепенно оказались в экономической зависимости от крестьян, которые почти полностью овладели розничной сетью.

В случае покупки торгового свидетельства крестьянин мог заниматься и внешней торговлей, и это положение не осталось на бумаге. В «Мыслях на дороге» Пушкин приводит слова своего дорожного попутчика — что характерно, англичанина (дотошные пушкинисты выяснили, что звали этого человека Colville Frankland и что он жил в России в 1830-31 годах): «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать… О его смышлености говорить нечего. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии? — Не удалось. — Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien Нижней каморы перед Верхней; джентльменства перед аристокрацией; купечества перед джентльменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию... А нравы наши, a продажные голоса...»27. (К продажным голосам мы еще вернемся.)

Уж на что карикатуристом русской жизни был барственный Н.А. Некрасов, но и он не удержался в рамках однажды найденного и хорошо продававшегося обличительного пафоса28. В романе «Три страны света» (1848) он вполне убедительно показал могучий дух предпринимательства, пропитывающий Россию. Как хотите, господа, но мы изначально промышленная (в старинном смысле этого слова) и торгово-предпринимательская нация.

Несколько убогих авторов (пусть завеса жалости скроет их имена), уверяющих в наши дни, что русским чужда предприимчивость, сами явно никогда ничего серьезного не предпринимали, не имеют понятия, что это такое. Давайте вспомним освоение Сибири. Для того, чтобы освоить, обстроиться, укрепиться29, наладить сообщение, связь, управление, торговлю, денежное обращение, налоги, поставки всего необходимого, организовать фактории по сбору пушнины, бивня и прочих ценностей, их хранение, охрану и доставку в Россию — и все это на совершенно исполинских просторах (еще раз взгляните, как выглядит Россия на глобусе), надо было обладать предпринимательским духом не просто пассионарным, а прямо-таки сверхъестественным. Процитирую Валентина Распутина, мне не сказать лучше, чем он: «Уму непостижимо! Кто представляет себе хоть немного эти великие и гиблые расстояния, тот не может не схватиться за голову. Без дорог, двигаясь только по рекам [уточню: в основном, по притокам главных рек, ибо сами главные реки текут на север, а двигаться надо преимущественно на восток – А.Г.], волоком перетаскивая с воды на воду струги и тяжелые грузы, зимуя в ожидании ледохода в наскоро срубленных избушках в незнакомых местах и среди враждебно настроенного коренного кочевника, страдая от холода, голода, болезней, зверья и гнуса, теряя с каждым переходом товарищей и силы, пользуясь не картами и достоверными сведениями, а слухами, грозившими оказаться придумкой, нередко в горстку людей, не ведая, что ждет их завтра и послезавтра, они шли все вперед и вперед, все дальше и дальше на восток. Это после них появятся и зимовья на реках, и остроги, и чертежи, и записи “расспросных речей”, и опыт общения с туземцами, и пашни, и просто затеси, указывающие путь, — для них же все было впервые, все представляло неизведанную и опасную новизну»30. Добавлю лишь, что действовать и поступать так могут лишь свободные люди — подневольным такое не дано.

* * *

Не хочу быть неверно понятым. Вышесказанное не содержит утверждения, будто историческая Россия была государством, где права собственности и экономическая свобода были на замечательной высоте. Утверждается следующее — не больше, но и не меньше: (а) тезис о «неполном» или «условном» характере собственности в России нелеп, ибо не согласуется с известными фактами; (б) вопрос о правах собственности и экономической свободе в России, как и вся ее хозяйственная история нуждается в куда более глубоком, чем доселе, изучении.

Как нуждается в изучении и истинное историческое лицо той части русского общества, которая в трудные для отчизны времена твердо принимала сторону власти. Как либеральные, так и советские историки всегда на цыпочках обходили тему умонастроений лояльного и патриотического большинства, делая исключение разве что для Кузьмы Минина да нескольких героев Отечественной войны 1812 года.

Если существование таких умонастроений не выходило замолчать совсем (упоминая, к примеру, всеобщее возмущение, вызванное в сентябре 1836 года «Философическим письмом» Чаадаева в журнале «Телескоп»), советские историки отделывались от них бранными ярлыками. Что уж говорить об оценках реакции национальной буржуазии, среднего класса и вменяемой части интеллигенции на суицидную тягу студенческой молодежи (птенцов Некрасова) второй половины XIX века к революции. В частности, советские учебники объясняли, что студенческие демонстрации разгоняли, начиная с 1860-х, «озверевшие охотнорядцы» (если речь шла о Москве), «черносотенные лабазники» и так далее. Давно пора уточнить: «лабазники» и охотнорядцы были патриотически настроенными представителями русского малого бизнеса. Им не нужны были потрясения и социальные эксперименты. Увы, в 1917-м они оказались бессильны перед «вооруженной молодежью» — пьяными дезертирами, наводнившими Петроград и Москву.