Русский лабиринт (сборник)

Мост через речку Уфимку был известным местом – отсюда прыгали на спор, бросали побежденных в драке и топились, конечно. Быстрое течение в последнем случае относило тела довольно далеко, так что находили утопленников не сразу и не всегда в опознаваемом виде. Павлина это устраивало, мыслишка о том, как отпрянет от его вспухшего тела бывшая жена, даже злорадно щекотала. У решившегося покончить с жизнью впереди вечность, а значит, торопиться уже некуда. Павлин перелез через перила, уселся на ферму, свесив ноги, и стал смотреть в воду. Рука как-то сама собой нащупала в кармане пачку сигарет, но ни зажигалки, ни спичек не было. Павлин крякнул с досады – даже здесь ему не везло, а ведь покурить перед смертью давали даже осужденным на казнь. Это надышаться перед смертью нельзя, а накуриться-то еще как можно, думал Павлин, шаря в карманах. Но неудачник и есть неудачник, приходилось помирать без курева – не идти же, в самом деле, к ларьку. Павлин вздохнул, встал на ноги, не вынимая сигареты изо рта, задрал голову наверх, неуверенно наложил на себя крест и…

– Что, паря, огоньку не нашлось перед смертью? – спросил откуда-то сверху веселый голос.

Павлин чертыхнулся и снова сел – переждать досадную помеху. Но помеха в лице моложавого светловолосого мужчины не собиралась уходить, а даже наоборот – судя по сопению, перелезала к нему. И точно – рядом с ним, легкомысленно болтая ногами, уселся этот блондин и щелкнул зажигалкой. Павлин вздохнул и наклонился к огоньку – раз уж так вышло, почему бы и не затянуться.

– Эх, паря, дело, конечно, твое, но зряшное, – сказал блондин, прикурив тоже, – меня Иваном зовут.

Павлину тоже нужно было представиться, но наталкиваться еще и на усмешку в последние минуты жизни не хотелось, и он назвался по армейской кликухе:

– Павлик.

– Ну, будем знакомы, Павел. – Иван протянул большую мозолистую рабочую ладонь. – А я иду себе мимо, от Люськи, смотрю – а ты прыгать собрался. Дай, думаю, поговорю с человеком, может, передумает.

Павлину понравилось, что Иван не скрывал своих намерений отговорить его, не лукавил и не притворялся, что ему все равно. Правда, топиться захотелось еще больше.

– Что, жена бросила? – Иван сразу попал в «десятку». – Меня, брат, тоже бросила. Не Люська, другая, раньше еще. Такая стерва оказалась, да еще и шлюха. Все они такими блядовитыми созданы, что ли? Ведь и муж есть, хотя и не расписанными жили, и добытчик и защитник, казалось, живи, как за каменной стеной, так нет – кто-нибудь из кобелей с восторгом посмотрит, и все – завиляла бедрами, сучка, нравиться хочется и всего остального сразу хочется. А то, что в ней только самку и видят, чтобы засунуть пару раз да дальше себе пойти, эти бабы глупые не понимают. Не понимают, что нужны-то только в нижней части для мужской потехи, а что она, кто она – никому не интересно. И за эту нижнюю часть готовы рискнуть всем верхним и внутренним, за что их замуж берут. Не, я тебе скажу – любая баба создана блядью, кто-то это в себе контролирует, кто-то нет, особенно когда напьется. Тогда – пиши пропало, по рукам пойдет, и чем больше мужа позорит, тем больше ему и хамит еще. Да еще ребенком отнимается – я, мол, мать, я для ребенка все делаю, и прочая чепуха. Хорошая отмазка – для ребенка, а какая ты мать, если на тебя все пальцем показывают и знают, за сколько тебя в койку затащить можно. Не мать, а блядь!

Павлин, поначалу не хотевший слушать случайного соседа, подумал, что Иван абсолютно прав. Бабы – зло.

– Бабы, я тебе скажу… – Иван будто подслушал Павлиновы мысли. – Исчадие ада.

Павлин, отмалчивашийся покуда, кивнул.

– Именно.

– И главное, мужиков бить, а скольким я ухажерам этой стервы глаз «подсветил», и не вспомнишь, мужиков, говорю, бить бесполезно. Сучку надо учить, не зря говорят – сучка не захочет, кобель не вскочит. А они сразу в крик – на женщину руку поднял! Мерзавец! Подлец! Не мужчина! А если я рога носить не хочу, значит, я уже не мужчина? Удобно устроились, твари! – Иван смачно сплюнул в реку.

Павлин тоже сплюнул – и от солидарности с Иваном и от презрения к этим особям женского пола, защищающимся этим полом, как щитом, от простой мужской правды.

– Вот-вот. И стоит из-за них так страдать? – Иван добавил еще крепкое словцо и удивился, вытащив сигаретную пачку. – Тю… кончились. У тебя есть еще?

Павлин передал ему всю свою пачку, вытащив себе одну, последнюю – на большее он в этой жизни уже не рассчитывал. Снова закурили.

– Вот, у тебя сигареты нашлись, у меня огонек, – задумчиво произнес Иван, – так вот всякий бы раз… взаимопомощь.

– С друзьями нелады? – на этот раз угадал Павлин.

– Эх, – махнул рукой Иван, – хуже. Моя-то, не Люська, а Ленка, невеста уже моя была, к дружку-то моему закадычному и сбежала. Люська – вроде хорошая баба, утешает, а я все забыть не могу… ни Ленку, ни друга. А ведь из одного двора, служили вместе в погранцах, бились в одной стенке двор на двор, всем делились… Вот доделились… Убить хотел… сперва обоих, потом только его, потом ее… не смог.

По дрогнувшему голосу Павлин понял, что у его нового знакомого навернулись слезы, не видные ему в темноте.

– И главное, – продолжал Иван, – Люсю не люблю, только греюсь о нее, как о печку, а Ленка никак из сердца не идет. Людмила-то это чувствует, тоже извелась вся.

– А дети? – участливо спросил Павлин.

– Был сын, – глухо ответил Иван, – от первой жены еще, до Лены. Три года было – под машину попал…вместе с тещей. Карга старая, хоть и на переходе, а смотреть-то надо по сторонам, сколько уродов на дорогах! Теща, зараза, почему-то выжила…

– Понятно, – вздохнул Павлин и подумал, что жизнь шибанула этого мужика крепче, чем его самого.

– У меня сразу и руки опустились, рассеянным каким-то стал, как в тумане, что ли. На заводе в формовочном брак стал допускать, зарплату срезали, а после этой дерьмократовой прихватизации вообще турнули. Сейчас с мужиками шабашим иногда – то в деревне, то здесь, что подвернется. Надежную работу разве найдешь – если банкиром только. Да нас на банкиров не учили.

– Не скажи. Банкиры хоть и хлеб с маслом, да еще и с икрой поверх едят, а отстреливают их, почитай, как волков в сезон. Если в новостях о чем таком не скажут, то и день какой-то не такой. Пустой как будто.

– Поделом им, – затянулся Иван, – я так вообще бы гражданскую войну против них начал бы, буржуи хреновы. Народ голодает, эти с жиру бесятся – чем не семнадцатый год? Мне вот вообще коммунальные платежи почему-то за весь год пришли – как я оплачу, когда шабашки нет? Грозятся выселить, на мороз прямо. Точно говорю, народ еще свое слово скажет этим… либералам хреновым.

– Да… – неопределенно вздохнул Павлин.

Некоторое время сидели молча в сгустившейся темноте, так что соседа можно было видеть только по огоньку сигареты. У Ивана огонек полетел вниз, туда, где слышалось дыхание реки.

– Вот что я тебе скажу, паря, – сказал Иван, – нас никто не любит. Значит, никому мы не нужны.

Теперь вниз полетел окурок Павлина, огонек рассыпался внизу на маленькие искорки и исчез в темной воде.

– Это точно. Вообще никто никого не любит. Люди какие-то стали… злые, и не злые даже… равнодушные… пустые совсем. У нас в соседнем подъезде мамаша оставила детей грудных в пустой квартире. Сама то ли в загул пошла, то ли на панель, в общем, несколько дней пропадала где-то. Дети кричали, плакали, ну и померли, конечно. От голода и… это… обезвоживания. Никто из соседей на крик даже носа не высунул, участковый не интересовался, в общем всем было наплевать. Опека – не опека, вообще никто и ничего. Представляешь – два младенца. От голода – в нашем-то веке.

– Не от голода. Люди от людей погибают, причем в любом возрасте. Тот хрен собачий, который на мерсе своем на переход выскочил, пьяный был. Я на него заяву, конечно, привлекли его, так я смотрю на него в суде и тихо так, чтоб никто не слышал, спрашиваю: ты, когда бутылку засадил и за руль сел, ты представлял себе, что убить кого-то можешь? Если б твоего ребенка вот так, по пьяни…