Опричники Сталина

Барковский активно участвовал в вымогательстве показаний от арестованных командиров СибВО, подсовывая им огромные списки коллег, которых следовало записать в заговорщики. Людей морили голодом и надолго лишали сна, угрожали расправой с семьями, что ломало даже самых крепких военных. Летом 1937 г. аппарат СибВО был разгромлен, а последующие чистки добивали уцелевших и отправляли в застенок тех, кто заменил в служебных креслах первую волну арестованных. Неожиданно имя Барковского сцепилось с одним его малоизвестным ныне коллегой, который также немного отметился на поприще разведки, хотя почти всё время работал по «внутренней контрреволюции».

Это был начальник Оперативного отдела управления НКВД Константин Сергеевич Циунчик — личность мрачная, причастная в 1937–1938 гг. (во время работы в Белоруссии) к вещам ужасным, но избежавшая должного наказания. Циунчик добавил к портрету Барковского новые разоблачительные краски. Возможно, Успенский подозревал Барковского именно с легкой руки этого доносчика. Перед своим отъездом на новое место службы он написал в УНКВД и Запсибкрайком ВКП (б), что Барковский отнюдь не только являлся офицером царской армии, позже служившим в польских легионах и в Дроздовском полку армии Деникина. Фантазия Циунчика работала исправно, обвиняя Барковского в весьма экзотических проступках: «После разгрома белых… очутился на Балканах, где после какой-то пьянки убил одного генерала (белого)… связался с нашим Разведупром и при помощи последнего очутился в СССР в 1923 г.» [367].

Компромат на Барковского копили усердно, не больно озабочиваясь его качеством. Доносчики нашлись. Вероятно, оперативная легенда Барковского, внедрённого под видом беляка в стан дроздовцев, была в каких-то деталях известна его коллегам и послужила основанием для подозрений, расцветших в ежовщину. Аппарат особоуполномоченного НКВД СССР в Москве подшивал в дело Барковского заявление за заявлением.

Записка какого-то бывшего работника полпредства ОГПУ по Средней Азии в Ташкенте от 13 декабря 1936 г., объяснение бывшего работника НКВД Узбекистана Коносова, данное по запросу особоуполномоченного В. Д. Фельдмана, и рапорт оперативника 7-го отделения Отдела контрразведки ГУГБ НКВД Верховина М. П. Фриновскому 9 мая 1937 г. сообщали, что Барковский им известен давно (Коносов знал его и по закордонной работе), что он пользовался авторитетом у одного из руководителей ГПУ Туркмении А. И. Горбунова (умершего в 1936 г.) и В. А. Каруцкого с С. Г. Фириным, что был подхалимом, а главное, от других лиц они слышали, что Барковский — бывший дроздовец. Дескать, был он в белой банде, а потом эмигрировал за границу, где разоблачённый враг народа Фирин привлёк его к секретной работе. Доносчики заявляли, что подозревают Барковского в связях с иностранными разведками. Верховин, кстати, написал свой рапорт в день ареста Фирина…

Правда, не все чекисты были готовы утопить своего коллегу. В рапорте от 17 мая 1937 г. бывший закордонный работник Иван Лунченков, знавший Барковского по совместной работе с 1922 г. на Балканах и в Китае, характеризовал его как опытного хорошего работника. Аналогичную высокую оценку дал Барковскому и работник НКВД Крыма Амелин, знавший его по Туркестану. Но в аппарате особоуполномоченного эти документы проигнорировали, решив опереться исключительно на компромат.

Помощник особоуполномоченного союзного НКВД А. Я. Беленький 22 июня 1937 г. составил на имя заместителя Ежова В. М. Курского рапорт, в котором указывалось, что Барковский в своей автобиографии сообщил путаные сведения и скрыл, что он в прошлом — белый офицер. Дескать, свидетельские показания (неуказанных в рапорте лиц) говорят, что сибирский особист в 1917 г. примыкал к «Союзу военных поляков», потом служил поручиком Дроздовского полка, в 1920-м при разгроме белых бежал в Турцию, а затем перебрался в Болгарию. Чем занимался в эмиграции, неизвестно, но в 1922 г. оказался на службе в советской миссии Красного Креста и был там завербован Фириным «на секретную работу». Потом якобы вращался в «Союзе возвращения на родину». Вернулся в Советскую Россию, где устроился сначала в Разведупр, а затем и в ОГПУ (возможно, в этих обвинениях и проявилась рука К. С. Циунчика — А. Т.). Мать, брат и сестра Барковского жили в Польше. Согласно отзывам Льва Залина (главы чекистов Казахстана) и Сергея Миронова-Короля, «вскрытых дел по шпионажу у него не было» [368].

Рапорт Беленького завершался так: «Полагал бы Барковского-Шашкова арестовать». Поскольку Курский уже 8 июля 1937 г. неожиданно застрелился, то на рапорте оказались две резолюции другого ежовского заместителя — Михаила Фриновского. Первая из них гласила: «Проверить по 3 отделу». Подшитая тут же справка за подписью врио начальника 3-го (Контрразведывательного) отдела ГУГБ НКВД А. М. Минаева-Цикановского гласила: «На Барковского (он же Шашков) Александра Николаевича в 3 отделе ГУГБ материалов нет». Тем не менее вторая резолюция Фриновского на рапорте Беленького решила судьбу Барковского. Она состояла из одного слова: «Арестовать» [369]. Подоспел приказ Ежова по искоренению польского шпионажа во всесоюзном масштабе, который явно готовился не без помощи Фриновского, и поляк Барковский автоматически превратился в шпиона.

Да, именно пятый пункт утопил нашего героя. На советских поляков летом — осенью 1937 г. обрушилась волна беспощадного террора. Все поляки, работавшие в НКВД, согласно августовскому приказу Ежова, подлежали немедленному увольнению и аресту. Ещё недавно подчинённые Барковского пеняли ему на то, что он как начальник не занимается физкультурой и не подаёт им должного примера. А уже 25 августа 1937 г. Барковский по телеграмме особоуполномоченного В. Д. Фельдмана был арестован его новосибирским коллегой М. А. Ивановым, после чего свежеиспечённого «польского шпиона» немедленно этапировали в Москву.

Первые три допроса состоялись 2 сентября, затем Барковского допросили 21 и 25 сентября. Ещё три протокола допроса относятся к октябрю, один (машинописный, то есть наверняка сводный, полученный в результате многочисленных незадокументированных допросов) был заверен следователем 26 ноября.

23 сентября в аппарате особоуполномоченного составили постановление об избрании меры пресечения и предъявлении Барковскому обвинения по ст. 58-1 «а» (измена родине). Постановление гласило, что арестованный «изобличается в том, что в 1919–1920 гг., являясь офицером царской армии, вёл активную борьбу с Советской властью, состоял на службе в банде и у белых в дроздовском полку. Находясь за границей, как бывший белый офицер был привлечён для работы и направлен в СССР бывшими работниками Разведупра РККА, ныне изобличёнными в шпионской деятельности против СССР».

Ему инкриминировали не столько сокрытие белогвардейского прошлого и проникновение в ОГПУ, хотя извивы биографии разведчика были прекрасно известны кому надо. Беда заключалась в том, что вербовщики Барковского были арестованы, и он автоматически превращался из старого разведчика во вражеского агента с не меньшим стажем. Через неделю после ареста экс-особист показал, что в октябре 1919 г. был мобилизован белыми и служил сначала в Виленском полку, а потом и в знаменитом Дроздовском полку — офицером команды связи.

После того как войска Фрунзе разгромили армию барона Врангеля и покончили с его попыткой создать государство в Крыму, Барковский повторил путь многих тысяч русских офицеров, бежавших в Константинополь. Следователям он рассказал, что служил у дроздовцев в Крыму не по заданию красных, а «по своим убеждениям», что эмигрировал не как сотрудник Разведупра, а как белоэмигрант, и что в турецкой столице вступил в банду Тарана, промышлявшую нападением на пароходы (так видный партизан П. Таран превратился в закордонного бандита). Далее Барковский оказался в зоне внимания нашей разведки и стал агентом Разведупра в 1922 г.