Я – Беглый (СИ)

В последних двух случаях и вечера проходили соответствующим образом. Или это было какое-то унылое взаимное изучение анатомии, при мерцании голубого экрана, или — вдруг наоборот, какой-то с нами ураган случался. А потом, когда уж сил не оставалось у нас, она прикладывала ко лбу мне тонкий гибкий свой палец с фиолетовым острым ногтем и, глядя прямо в глаза чёрными глазами, приговаривала:

— Ну, ты пока ещё не уходи. Почему ты всегда уходишь? Разве у меня здесь плохо? Хочешь кофе? Нет, я чуть попозже сварю. Я хочу вот так, посидеть и… просто так, посмотреть. Плакать хочется. Но ты не бойся, я плакать не буду. Я никогда не плачу. Из-за мужиков — не плачу.

Прошло так около года, и последний вариант как-то стал осиливать. Всё чаще она сама стала мне звонить. Я жил с матерью в коммуналке. Ничего толком ей о Марте рассказать не мог. А Марта всё чаще спрашивала, почему я не хочу познакомить её с матерью.

— Ну, я что ей скажу-то про тебя? Скажи хоть, кто ты, кто твои старики.

Я стал привязываться к ней. Да что говорить зря? Я её любил. И мать моя обрадовалась.

— Нет, просто настоящая мулатка?

— Ну… Почти.

— Когда ж ты её приведёшь? Кто её родители-то?

А Марта объяснила мне это так:

— Отец инженер. А мать… В общем, инженерша. Просто конголезская инженерша в смысле — жена конголезского инженера. Она блондинка, русская, а папа у меня чёрный. От этого я и на свет родилась. Потому что зачем отцу такая стерва? Но — блондинка! Он, действительно, чёрный. Совершенно, — почему-то со смехом сказала она. — Как рояль, даже ещё так, слегка в синеву. Очень красивый мужчина. Во всяком случае, интересный. Да это ерунда. Он просто очень хороший мужик и связался с этой… ну что о матери скажешь?

— Да уж ты сказала.

— Не выдержала.

Я сейчас забыл уже последовательность всех этих конголезских событий. Кого-то там свергли, кого-то расстреляли, кто-то сбежал. Не знаю, что случилось с отцом Марты, во всяком случае, для своей супруги он стал неактуален, и она внезапно явилась в захламленную огромную квартиру на Лермонтовской. И Марта сразу настояла, чтоб я с ней познакомился. По-моему она это сделала ей назло, потому что роскошная экс-конголезская блондинка сразу определила во мне отсутствие серьёзной перспективы. Моментально. И объяснила, что в ближайшее время они с дочерью будут заняты.

Не прошло, однако, дня, как Марта позвонила ко мне, и мы с ней встретились. Мы стояли с ней в знаменитой пивной на Колхозной. Она молчала, а я ждал.

— Ты можешь избить одного человека?

А в те годы я был такой парень: Я только спросил, каким он видом занимается.

— Видом чего?

— Спорта.

— Какой спорт? Он работает в аппарате Совмина. Что боишься? Сейчас он дома у нас. С коньяком и шоколадом. И розами. Я хочу, чтоб ты его избил.

Я оглянулся. Я давно не был на ринге, но продолжал ещё быть неплохим боксёром. Поэтому я сказал злую глупость:

— Хочешь, я тут любого на пол положу за полминуты?

— Ты глухой? У меня дома сидит чувак, и я хочу, чтоб ты его избил. Я уже видела, как ты умеешь, вот так и сделай.

И я спросил Марту:

— А кем он в этом аппарате работает?

— А тебе надо? Его на «Чайке» привезли, так что не машинисткой, не надейся.

Я сказал, что за такого человека пятнадцать суток будет маловато:

— Он что, к тебе приставал?

— Он хочет быть моим папой. А моего настоящего отца, вернее всего уже убили.

А я всё уныло повторял:

— Но к тебе же он не лез. У твоей матери может быть своя личная жизнь.

И вот мы пошли к Красным Воротам, поднялись на лифте. В квартире всё уже сияло именно так, как и задумано было авторами этого дурацкого дома, по-сталински сияло. И на столе хрусталь, салфетки, вино в каких-то невиданных тогда ещё никем длинных узких бутылках. А за столом прекрасная, слегка только подкрашенная блондинка и очень солидный, серьёзный в смысле перспектив человек. И он мне говорит:

— Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Давайте познакомимся…, — и суёт мне ладонь, на ощупь очень похожую на тёплую черноморскую медузу.

И такой, понимаете, подходящий клиент, жирный, как морская свинка. Ну, и что, вы думаете было? Вы угадали. Ничего не было. Почему? Потому что страшнее трусости нет греха. Это, кажется, у Булгакова? Я быстро засобирался, сказал, что ещё должен с кем-то встретиться. Марта проводила меня до прихожей.

— Что ж ты?

— Ты знаешь, что за такие вещи можно схлопотать до пяти лет.

— А ты не хочешь до пяти? — спросила она.

— Тут подумать надо.

— Не надо думать. Прощай. Давай, в пивную, там найдёшь для себя подходящего… противника. За него, может, и вообще ничего не дадут.

В следующий раз мы с Мартой встретились лет через двадцать, всё в той же квартире, куда я совершенно случайно попал на день рождения её матери. Почти всё было прежним — вот странность. Блондинка почти не изменилась, ну может немного пополнела. Муж её, бывший работник аппарата Совмина, а ныне аппарата московской мэрии, не изменился тоже, только сильно поседел. И он мне сказал:

— Здравствуйте, молодой человек. Давайте познакомимся.

И Марта не изменилась. То есть она не изменилась глазами, глаза прежние были — очень чёрные, большие и горячие. Мулатка. Она меня познакомила с мужем. Её муж был инженер. Не конголезский, но инженер, а они, наверное, в чём-то все одинаковые.

В какой-то удобный момент я сказал негромко:

— Ты, прости, если это тяжёлый вопрос, но…

— Что?

— Как судьба твоего отца?

— А знаешь, так ничего и не удалось узнать. Погиб. А ты не забыл?

— Нет, — сказал я. — Не забыл.

Я весь вечер смотрел на инженера. Инженер, как инженер. Может быть, тогда стоило отсидеть пять лет?

Сегодня пасмурно, совсем тепло, и ветра нет. Но к форточке на кухне, где привязана картонная коробка с кормом и кусок сала, всё равно прилетела синица. Ещё едва светало. Я чай пил и уж совсем собрался пойти на лестницу покурить, как она окликнула меня через стекло. Она мне что-то сказала. Она что-то долго и быстро щебетала, и я вслушивался. Я стал забывать язык птиц и зверей, потому что домашние собаки и кошки понимают по-человечески, а вольных животных редко встретишь в Москве, и разговорной практики нет.

— Слушай, да не части ты так! Не успеваю.

Она вся переливалась в свете поднимающегося дня всевозможными диковинными цветами, особенно грудка. Такая красивая, такая маленькая, и очень она была чем-то озабочена. Спрашивала меня о чём-то и спешила. И сердилась.

— Когда морозы стояли, здесь было пусто, а сейчас вы насыпали. А сало я, вообще, только в сильные холода клюю понемногу, чтоб не остывать. Я его не люблю. Что ж вы? Взялись, так следите.

— Да я этим не занимаюсь, это женщины, а у них очень много хлопот, потому что детей много.

— Что за хлопоты — они рожают по одному малышу. А мы — высиживаем целую кладку.

— Да, по одному. Вот моя дочка должна троих родить. Если, конечно, это… Бог или, кто там у вас.

— Да, Бог, Бог. Я всю ночь была в сопровождении. Он летел, и мы порхали, порхали вокруг Него. Надо ведь порхать очень быстро, чтобы это выглядело красиво. Я очень устала и проголодалась. Хорошо хоть ваша кормушка оказалась полна.

— Ты расскажи мне, куда Бог летел?

— Мне откуда знать? Мы просто должны сопровождать Его, куда б он не летел. Птицы всегда вокруг Него.

Я снова присел за стол с незажженной сигаретой в зубах.

— Ты мне расскажи, Он, вообще-то, как? Мне сейчас поладить бы с Ним. Я немного боюсь, как бы Он…

— Ты боишься за дочь и своих ещё неродившихся внучат. Мне это знакомо. Но Бог сделает, как знает, и не станет объяснять. Всё равно ты Его не поймёшь. Но я спешу, мне пора. Дел полно. Не бойся Бога! — прощебетала она и улетела.

— Легко тебе говорить, а тут…, — проговорил я ей вдогонку.

Я ещё немного проследил за её суетливым полётом над нашим сумрачным двором. Потом я тихо, чтоб никого не разбудить, вышел на лестницу. Сидел и курил. Было ещё совсем тихо в нашем подъезде. Скоро тронется лифт, люди поедут по делам, по добрым делам, и по злым, и просто по пустым делам.