Сатирические очерки

Мадрид, 3 января 1836 года.

Итак, дорогой друг, из Парижа я возвратился в Испанию: это свершившийся факт, и, более того, – факт приятный. Не я один закончил столь трудное путешествие. H безумно счастлив и рад. Что бы там ни говорили о превосходстве других стран, а для испанца родина еще более необходима, чем церковь, а церквей у нас, как ты знаешь, множество: на каждом углу по одной, а то и по две. Еще чаще, чем на церкви, натыкаешься в Мадриде на людей, вернувшихся из Парижа. Что касается меня, то сомнений не было – я действительно вернулся. Поздравив сам себя по столь приятному поводу, я первым делом спешу написать тебе.

Ты удивлен, не правда ли? Скажешь, к чему было возвращаться? Зачем? Для чего? Каким путем? На чем? Не спеши с вопросами.

К чему было возвращаться? К моим старым дурным привычкам, друг мой. Признаюсь: я ничего не могу с ними поделать. Десять месяцев без сплетен! Разве можно себе представить Фигаро, который целых десять месяцев ничего не ведает о любовных похождениях обитателей своего квартала, живет без ссор и столкновений, не критикует комедиантов, не ест нашего славного турецкого гороха, обходится без непременной чашечки шоколада, не видит кастильского солнца? Разве можно себе представить Фигаро, лишенного удовольствия видеть мадридские мантильи, наблюдать томную бледность валенсианок, любоваться стройностью андалузских ножек? Разве можно провести почти год, не имея возможности постоять, закутавшись в плащ, на Пуэрта дель Соль или на какой-нибудь иной площади, не заглянув разок-другой в кафе Принсипе, не побывав на заседании кортесов, не видя ни одного королевского декрета, не встретив ни одного гранда? Нет, поистине то, что вы там у себя называете жизнью, есть не что иное, как прозябание. Что мне за дело до вашей науки, промышленности, прогресса, железных дорог? У нас здесь тоже есть люди, сведущие в науке, но это наука высшего порядка: наука хорошо пожить и вдоволь поболтать. Тот, кто в Париже не сумел бы заработать и реала, здесь, в Мадриде, имеет реальную возможность в кратчайший срок сделать сказку былью. И, представь себе, люди подобного сорта никому не служат, никого не ублажают лестью. Наоборот, они сами главенствуют, заставляют других служить себе и ублажать себя лестью. Вот тебе и наука и промышленность!

Что касается прогресса, друг мой, то все идет как надо. А наш театр? Да где же ты еще можешь увидеть вещи такими, какими они никогда не бывают в действительности? Разве можно еще где-нибудь воочию наблюдать что-нибудь более похожее на представительную форму правления, чем та, при помощи которой так счастливо управляется современная Испания? Где еще можно увидеть занавес, столь же похожий на дерево, комедианта, который так же походил бы на принца крови, и Статут – на конституцию? С божьей помощью сходство это будет увеличено еще больше.

Есть у нас и железная дорога. Разве можно иначе назвать ту тернистую, жесткую дорогу, по которой мы бредем вот уже два года из Ла Гранхи, [401] чтобы снова вернуться в конечном счете к монастырю доньи Марии Арагонской. [402]

Ты спрашиваешь, зачем я все-таки вернулся? За тем же, зачем я уехал отсюда; из-за тех же соображений, которые всю жизнь побуждают меня к перемене мест; потому же, почему я вынужден был некогда перейти из «Болтуна» в «Обозрение», из «Обозрения» в «Наблюдатель», из редакций на сцену и от комедий к романам. Словом, всему виной моя природная склонность к перемене, о чем я писал в № 94 «Обозрения» следующим образом: [403]

«Жажда путешествий и новых объектов наблюдения… сделала меня самым непостоянным человеком из когда-либо живших на свете. Это дает мне неоценимые преимущества, так как окружающих можно выносить только в течение двух первых недель знакомства. Единственное, что мне не надоедает, – это жизнь, и если говорить правду, то все дело в том, что, хорошенько поразмыслив, я понял: только жизнь и может утолить мою жажду к смене впечатлений. Разве есть кто-нибудь счастливее меня! Что же касается мирской молвы, то она занимает меня не больше, чем, скажем, путешествие в Мекку».

Для чего же я все-таки вернулся? Для того, чтобы писать, ибо ныне в Испании свобода печати уже существует в проекте. Ах, что это за проект! Проект этот столь замечателен, что о нем одном я готов написать тебе особое письмо, ибо в настоящем послании едва ли могут уместиться все те многочисленные похвалы, идущие от чистого сердца, к которым я намерен прибегнуть, комментируя его и расшифровывая его смысл.

Еще со времен Каломарде у меня возникло страстное желание писать свободно, и я готов был вернуться хотя бы только ради того, чтобы отдать за свободу печати все оставшиеся у меня силы, в добавление к тем, которые некогда были растрачены в борьбе с цензорами, будь они прокляты! Тысячу раз я готов был возвратиться только ради того, чтобы получить возможность высказаться и почувствовать себя дома.

Ты спрашиваешь меня, как мне пришлось возвращаться? Каким путем? На чем? На эти вопросы могли бы ответить путевые записки, если бы путешествие мое не было столь поспешным. Не скрою: вопрос о том, каким путем мне возвращаться, не давал мне покоя. Бискайская дорога доступна не для всех, в особенности с тех пор, как одним мятежником стало больше, и хотя он в единственном числе, как хорошо заметил кто-то, он, видимо, настолько огромен, что заполняет собою все и вся. Некоторое время тому назад подходящей мне казалась каталонская дорога, поскольку нельзя было проехать по бисканской, но и там с некоторых пор оказалось несколькими мятежниками больше и несколькими дилижансами меньше. Правы были те, кто говорил, что олеронская дорога мало удобна для путешествий. Но что же оставалось делать? Нельзя сказать, чтобы возвращение через Португалию было мне по пути, да и вообще оно не соответствовало моему беспокойному характеру. Кроме того, есть на свете страны, которые не хочется видеть дважды.

Мне советовали также сесть на средиземноморский пароход, взяв курс на Марсель – Алжир – Кадис и Севилью. Однако предложение вернуться через Алжир походило скорее на дерзкую насмешку, [404] чем на разумный совет.

Итак, решено было возвращаться через Олерон, куда я уже вовсе не рассчитывал пробраться из-за жандармерии; жандармы буквально наводнили пограничные районы с целью охраны пути из-за возможного вторжения карлистских мятежников. Так как я не обладаю внешностью наследного принца и не похож ни на дон Карлоса, ни на дон Себастьяна, [405] поскольку при мне не было ни оружия, ни лошадей и вообще никакого снаряжения, то мне стоило большого труда пробраться в Испанию. Хотя Пиренеи после четырехстороннего соглашения перестали разделять Францию и Испанию, а все другие препятствия, казалось, были уничтожены нашим правительством золотой середины, все же через горы пришлось перевалить верхом на муле или, лучше сказать, вместе с мулом. Здесь это называется почтовым дилижансом Сарагоса – Олерон. Пробыв с вышеупомянутым мулом двое суток среди скалистых гор один на один или, как говорят, с глазу на глаз, я так и не уяснил себе, откуда взялось такое громкое название. Было очень скользко, и переход оказался таким трудным, что нельзя было сказать, кто кого тащил на себе.

Позднее в кортесах, да и по всему Мадриду мне пришлось много слышать о таможнях. Многие весьма выдающиеся деятели считают, что таможни приносят государству немало доходов, и почти все верят, даже правительство, что у нас на границе имеется настоящая таможня, причем говорят, что она находится в Канфранге. Видимо, так и должно быть. Однако, когда я переходил границу, эта самая госпожа таможня, очевидно, отлучилась на прогулку с местным священником и цирюльником, так что я и в глаза ее не видел, равно как и она не видела моих чемоданов. Тем не менее я повстречал нескольких карабинеров, с которыми благополучно оформил денежную операцию. С каждой отданной монетой я все больше и больше чувствовал себя в Мадриде, ибо здесь уже нельзя отделаться одной песетой: ведь здесь – столица, и нужно отдать по крайней мере две, чтобы спокойно распоряжаться контрабандой по своему усмотрению. Лишь случайно со мной не оказалось никакой контрабанды, о чем я немало сожалел, но готов поклясться, что все возможное сделано для того, чтобы всякий, кто захотел бы что-нибудь провезти, мог это сделать вполне успешно. Я рассказываю тебе все это на тот случай, если ты вздумаешь навестить нас. Забирай с собой хоть пол-Парижа в чемодан и не слишком доверяйся, как я в свое время, утверждениям, будто здесь все обстоит по-новому и не происходит никаких правонарушений. Не верь даже в том случае, если ты увидишь все это написанным черным по белому: ведь мы пишем но обязанности, и всякий журналист знает, что если не напишешь, то и не поешь. Независимо от того, как ты воспримешь мое уведомление, пусть оно останется между нами.