Русская жизнь. Октябрь семнадцатого (ноябрь 2007)

Я прочел некоторые отрывки и спросил у Масленникова, почему он все это так написал? Тот крайне сконфузился, перепугался и стал лепетать, извиняясь, что он написал то, о чем все говорили и в чем уверяли, и что видит теперь, что он жестоко ошибался. Более он ничего не мог сказать.

Допрос закончился, и я предложил ему сесть в стороне. - Доставьте Волка, только прошу не повторять то, что было с Масленниковым. - Есть, капитан! - задорно, особо громко произнес все тот же приземистый матрос. В зале прокатился более громкий смешок, и мне это не понравилось еще более.

Первый случай я готов был объяснить привычкой матросов всю команду выполнять бегом, особенно когда им приходится подниматься из трюма на палубу. Я думал, что условия быта и здесь отозвались, но чувствовал, что здесь что-то не то.

Через несколько минут появился буквально дрожащий офицер Волк, грудь которого ходила ходуном, и он, не дожидаясь никакого приглашения, не сел, а как-то рухнул на стул, схватился за грудь и стал мучительно кашлять. И серое с коричневым оттенком лицо его исказилось болью. Я все сразу понял. - Ваша фамилия? - спросил я у него. - Волк, - еле слышно произнес он. - Не могу, холодно… больно… Кто-то хихикнул. - Допрос прерываю… Прошу арестованному дать чаю… - сказал я отрывисто, громко и положил руку на стол. - Ваше поведение, - обратился я к белесоватому приземистому матросу, - совершенно не допустимо и явно противозаконно. Вы компрометируете революционную власть, не нуждающуюся в жестокостях. В зале воцарилась мертвая, жуткая тишина. Железняков посмотрел на меня, я ответил упорным взглядом. - Ну, что же, чаю? Давайте чаю! Ведь сказано! - громко и взволнованно произнес он, вставая. - Эх ты, братва! Зачем это? Глупо, брат! Не в этом дело!

Два стакана чаю были быстро принесены. Я предложил его Масленникову и Волку и придвинул к ним хлеб с маслом. Они жадно схватились за еду, а чай выпили залпом.

В зале было тихо, и больше никто не смеялся. - Допрос продолжается, - сказал я и задал Волку обычные вопросы. По осторожным, раздумчивым ответам мне сразу стало ясно, что Волк - настоящий волк контрреволюции, что он находится в Петрограде неспроста и что за ним кроется организация.

На столе появилась толстая тетрадь, отобранная на квартире, где жил Волк, и найденная в его чемодане. Оказывается, там матросы самовольно произвели обыск. В тетради велся дневник, в некоторых местах зашифрованный, фамилии и города обозначались везде условно. Записанные отдельными строчками отрывки стихотворений, отдельные выражения, несомненно, служили паролями и отзывами, или ключом к шифру. Перелистывая далее, я наткнулся на копии прокламаций к войскам, резко контрреволюционного содержания, направленные не только против рабоче-крестьянской власти, но и против достижений Февральской революции. Явно, что этот офицер был монархистом и принадлежал к их организации. Я немедленно огласил наиболее типичные места из всех этих записей.

Глаза Волка засветились злым огнем, почти ненавистью, черные зрачки тяжело смотрели в одну точку, и он, почувствовав себя в западне, даже не стал особенно изворачиваться и объясняться, а лишь заявил, что офицеры так думают все… - Это не верно! - возопил Масленников. - Мы против старого режима! Волк недоуменно посмотрел на Масленникова и отрывисто прибавил: - Ну, если не все, так многие… Смолк и замкнулся. Я предложил ему объяснить другие места его записей и прочел шифрованные места, пароли, отзывы.

Чувствуя, что он попадется, и не умея ничего объяснить, и не имея мужества признать себя тем, чем он был на самом деле, он стал зло огрызаться, стараясь посмеяться над тем, что революционеров могут интересовать стишки, и, видя, что он окончательно запутывается, вдруг отрывисто сказал: - Я больше ничего говорить не могу… Я все сказал, что мог… что знал… - и он зло, исподлобья посмотрел на меня, и мы встретились с ним глазами. «Вот это враг настоящий, заматерелый, классовый враг, - подумал я, - и с такими нам еще долго придется бороться». Я предложил задавать вопросы. Вопросов было мало. Ответы - односложные. - Приведите третьего. Белесоватый, приземистый матрос исчез. Нам еще принесли чаю. Посланный долго не появлялся. - Идет теперь вразвалку, - кто-то пошутил из присутствующих, и кругом добродушно засмеялись. - Долго будет помнить проборку. И я сразу почувствовал, что лед подтаял, что все поняли, что так делать, как делали, - не нужно.

Отворилась дверь, и вошел тихим шагом третий офицер, а за ним плелся, семеня ногами и немного ломаясь, тот же приземистый матрос, виновато, как провинившийся школьник, поглядывая кругом. В зале добродушно зарокотало и смолкло.

Этому третьему офицеру, фамилию которого я сейчас забыл, я тоже предложил чаю, чему он очень удивился и, сказав «благодарствуйте», с удовольствием, не спеша, грея руки о стакан, выпил и так же, не спеша, съел предложенный ему Железняковым бутерброд. Держал он себя просто, спокойней и уверенней всех, и только неожиданно выступавшие большие красные пятна на лице говорили о его душевном волнении.

Я предложил ему назвать свою фамилию и рассказать о себе. По военной привычке он попытался встать, но, видя, что никто этого от него не ждет, он стал свободно и несколько протокольно рассказывать, где он служил, приехал в Петроград на побывку к своей матери, и так как ее не застал - она уехала к дочери в Тверь, - то и остановился у знакомых, где поздно вечером встретился с Масленниковым, которого никогда ранее не знал, и что его арестовали матросы, когда привели Масленникова, чтобы сделать обыск, а он тут оказался. - Я сначала подумал, что это не настоящие матросы, потому что у них не было ордера на обыск от властей, а стало быть, они действовали не от правительства, а потом по разговорам, шуткам и как ходят, - вижу, настоящие, - но как же, но почему же без ордера? - недоумевал допрашиваемый. - Вот это меня заинтересовало, и даже хотя бы предписание или свидетельство от комитета было бы, - и этого нет. Я попросил составить протокол, и все это записать, а они отвечают: «На кой нам черт протокол твой? И так сдохнешь, без протокола!» - «Бандиты, - думаю я, - бандиты! Разве настоящий матрос так позволит себе? Никогда! Матросы - народ развитой и службу знают. Я с матросами в окопах сидел на северном фронте… Прекрасные ребята, порядок любят… А это что же? Так нельзя! Совсем не по уставу…» - и он беспомощно развел руками. В зале задвигались и сочувственно смотрели на него.

Никаких вещественных доказательств за ним не оказалось. В чемоданчике нашли белье и коробку конфет. - Это я матушке привез, - пояснил он на слова одного из комитетчиков, конфузливо улыбаясь. - А к какой вы политической партии принадлежите? - вдруг в упор спросил Железняков. - Я - трудовик, - спокойно и естественно ответил он, - потому что, - пояснил он, - раньше я все среди крестьян жил, учительствовал, и думаю, это им самое подходящее, ну, а я с ними заодно. - Это ничего, это хорошо, - ласково произнес Железняков и посмотрел на меня.

Допрос закончили. Я переговорил с комитетом. - Знакомая одного из матросов горничная сообщила, - рассказывали мне, - что у них на квартире бывают офицеры, собираются, а ребята никому не сказали, пошли, да и ахнули, а этот зря попал… Мы его отделим в хорошее помещение, дадим койку, а этих переведем, - там холодно, - но под караул.

Разделение было правильно, и мне ясно было, что тех двух, особенно Волка, надо держать крепко и что здесь, несомненно, случайно напали на след организации.

Я условился с комитетом, что на другой день этих двух арестованных доставят в Смольный под караулом в 75-ю комнату, а третьего выпустят на свободу. В таком духе мы составили протокол, и все подписали его. Мы вышли из зала и, окруженные матросами, пошли в соседние комнаты.

IV.

В одной из комитетских комнат на диване, на стульях, креслах сидело несколько человек матросов. Мы вошли сюда с Железняковым. Наш разговор быстро перешел на теоретическую тему об анархизме и социализме, а когда он и некоторые его товарищи узнали, что я лично знаю П.А. Кропоткина, они с живым интересом просили рассказать о нем, и мой рассказ они слушали с жадностью.