Отрицаю тебя, Йотенгейм!

В зависимости от контингента обстановка в хате меняется. То все общее, и чай, и сахар, и сигареты, то каждый за себя или с кем-то, семьи на больнице сформироваться не успевают. Мы же с Серёгой, как больничные старожилы, старались помогать друг другу: то ему через решку придёт груз, то ноги (мусора, шныри) в кормушку передадут посылку от многочисленных знакомых каторжан, или мне повезёт пронести что-либо от адвоката или придёт передача. Во всяком случае, две пачки сигарет с каждого вызова — это обязательно. А то, что сигареты — «Парламент», дорогие и хорошие, подымет авторитет любого арестанта. С появлением Ирины Николаевны стало не так голодно, каждый раз она приносила бутерброды и сок, но проблема оставалась. Сергей, как старый арестант, стойко переносил чувство голода, а я вообще лишь недавно обратил внимание, что оно что-то значит, но с крепнущей надеждой возвращалось желание этого чувства не испытывать. В основном мы заглушали его сухарями, благо невкусного невольничьего хлеба на больнице давали много. — «От баланды х.. толстеет» — грустно и назидательно шутил Сергей, доставая с решки завёрнутые в грязную тряпку остатки сала (подоконник на решке служит холодильником). За решкой была какая-то погода, по хате гулял морозный ветер, круглые сутки мы были одеты во все, что было. Заглянула в хату лечащая. Все уважительно встали, я не смог (прихватило). Не подняться при посещении врача может значить рассердить его, последствия чего ясны. Я забеспокоился, но подняться не смог.

Что, холодно тут у вас? — спросила врач. — Пора поставить рамы. Я распоряжусь.

В этот же день хозбандиты под её личным руководством поставили рамы со стёклами, стало тепло и не так противно. Почему-то особенно омерзительно видеть тараканов в холодном помещении.

Назначили новый курс уколов, это страшно порадовало, значит, ещё минимум десять дней буду на больнице, это чувствовалось и по другим, едва уловимым признакам. Я вообще не хотел ни на какую Бутырку. Правда, предстояло опять посетить суд, почему-то Тверской, а не Преображенский, несмотря на то, что все, кто на Матросске, должны ехать в Преображенский. Изредка показывавшийся Косуля с значительным видом пояснил, что другой из главных обвиняемых по моему делу, некий Козлов (как говорили, мой подельник), о котором я в жизни не слышал, ушёл на свободу через Преображенский суд, и теперь там шорох, в суде якобы идёт прокурорская проверка, и мне туда никак нельзя. Приходилось соглашаться, т.к. против лома нет приёма (вопреки Косуле, я опять написал заявление с просьбой рассмотреть возможность изменения меры пресечения в Преображенском суде, но, видать, мои послания туда не доходили по определению), и бороться с синдромом Сукова-Косули я целиком по этому вопросу доверил Ирине Николаевне. Слабое место арестанта — он готов довериться всегда, хотя его и трудно обмануть. — «Потерпите, — говорила Ирина Николаевна. — Пишите, например, стихи». — «Ирина Николаевна, а Вы бы стали писать стихи на помойке?» — «Да, я слышала, какие в тюрьме условия». — «Хорошо, что не видели». — «Вы будете сердиться, но Косуля требует, чтобы на этот раз в суде Вы отказались от заседания до окончания лечения. Я согласна с Вами, но сейчас доводить ситуацию до критической как никогда опасно. Вы хорошо держите их на грани возможного, но переступать за неё не стоит. Я могу лишиться возможности Вам помочь, а я бы хотела. Особенно сейчас, когда появилась возможность получить медсправки. Тюремная больница их обычно не выдаёт, но нам даст». Как взорвался протестом воспалённый мозг! Но я ответил: «Хорошо». Потому что дальше следовала глава 28 под названием ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО ШАХМАТ.

Сергей, подлец, дал-таки мне пинка, когда я отправился на судовую сборку. Как обычно, я разозлился, в особенности понимая, что не суждено ему сегодня завладеть моим поясом, что неизбежно приеду назад, а день предстоит долгий, полный стеснённых обстоятельств; одно хорошо — пинок почему-то, как всегда, на самочувствии не отразился, и есть ясность, ни гнать, ни надеяться нет оснований, иди себе арестантской тропой да кури табак. Поездка в суд была такой же, как с Бутырки, с той лишь разницей, что на сборку опустили (не путать с «опустили на сборке») не ночью, а утром, не пришлось высиживать в тусклом дымном дурмане долгие часы, и не было шмона. Тот же автозэк, набитый до отказа (заехали на Бутырку, подобрали страждущих), тот же суд, наручники, автоматчик в пуленепробиваемом шлеме, мусора, ещё не пьяные, а потому сердитые, какая-то судья, заглядывающая в глаза и допытывающаяся, правда ли я не хочу чтобы заседание состоялось в связи с тем, что присутствует лишь один адвокат, а Косули нет, те же узкие холодные тусклые коморки с судовыми, теряющими разум, сиротские ботинки без шнурков как символ унижения, и неизменный сосед с какой-нибудь экзотической болезнью, от которого стараешься дышать в сторону, в общем, все то, что сопутствует правосудию в том или ином незамысловатом виде одного из филиалов полномочного представительства, скажем так, государства Йотенгейм. Вся эта коричневая хренотень закончилась поздно. Вечером автозэк заехал на Бутырку, а там как раз пересменок. Часа четыре автозэк стоял на морозе, большинство пребывало в самых неудобных позах, было так тесно, что я и не старался стоять, упасть было невозможно. И очень холодно. Потом автозэк гоняли на скорости вперёд-назад по тюремному двору: это подвыпивший мусор-хохотунчик учился водить автомобиль. От разгонов и торможений голова падала в пропасть. После обучения езде автозэк перестал заводиться, стало вероятным заночевать в нем на дворе Бутырки, отчего приуныла даже молодёжь. Но все обошлось, и за полночь в малюсенькой поганой сборке родной Матросски судовые радостно зашумели за то за се. Вот рядом оказался парень из один три пять. Там мы не общались, парень был молчалив и отрешён, его лицо всегда являло застывшую маску, а здесь ожило.

Ты же из один три пять? — интересуюсь.

Да.

Я тоже у вас был с полгода назад.

Я помню.

Осудился?

Да, семь лет дали. А я не согласен! Я там вообще не при делах. Подельник утопил. Терпила меня вообще не вспомнил.

Будешь писать касатку?

Нет, на зону. Из хаты б выбраться. Все, хватит.

Что в хате?

По-старому.

Как Армен? Передай ему привет, скажи: не помощник я ему. Он-то думал: меня на волю.

Передам.

Кто ещё осудился?

Ахмед. Девятнадцать дали. Юра-хлеборез восемь строгого получил и семь крытой. Уехал крысой.

Как крысой?

Да так. В чужой баул залез, скрысил. Увидели.

И что?

Под шконарь загнали. Хлеборез теперь другой.

А он? Там же тараканы сожрут.

Спокойно. Да, говорит, я крыса. Опустился совсем.

А Строгий как? Куролесит?

Спиртягу гонит. Строгий — куражный пацан.

Сколько ему ещё?

Не знаю, года два.

Саша-то на суды все ездит? Живой?

Это Старый-то? Живой. Этот вытянет.

А Бешеный?

Нормально. Они с Сашей.

Кипеж не осудился?

Не, на дороге.

Всей хате большой привет и свободы.

Передам.

Расстались. Он пошёл в суперкошмарную хату No 135, чтобы собрать баул и уйти в осужденку, а я, с благотворным сознанием своей почти что неуязвимости, на больничку. Смешно было видеть, какими глазами меня встретил Сергей. Мой пояс был уже на нем. — «Вернулся…» — констатировал он. И полетели, е…. мать, масти перелётными птицами, и закурился табак по хате, и замлели в смертельном и сладком невольничьем недуге каторжане! Долго горела чёрным пламенем ночь, бог весть какие пожары плавили бетон между спидовым этажом женским и спидовым мужским. Молчали вертухаи, глядя в шнифты, как два зэка швыряют тузов и посылают мусоров на х.. . Никто не открыл тормозов, ибо горячо было для них за порогом. «Это тебе, Володь, повезло» скажет вертухай, читая эти строки. И будет, наверно,А прав. Где ты теперь, Серёга. И тебе я, братан, не помощник. Хотел бы, да не могу. Ну, да ты пробьёшься. Не в этой жизни, так в другой. По-любому арестантский тебе привет и всем достойным, кто рядом.