Измененное состояние. История экстази и рейв-культуры

Многие диджей старшего поколения были теперь охвачены жадностью и цинизмом, но это не были извечные слова «А вот в наше время...», которые произносят те, кто оказался за бортом, не поспев за современным ритмом. Здесь проблема была глубже: когда танцевальная культура стала частью поп-мейнстрима, ее неповторимое волшебство — ее особая тайна — стала общедоступной и была навсегда утеряна. Те, кто нуждался в андеграундном творческом пространстве, двигались дальше. Появление новых танцевальных пост-экстази-форм, таких как гоа-транс, биг-бит, спид-гараж — музыки, которая не требовала приема МДМА, — свидетельствовало не только о неистощимой плодовитости танцевального жанра, но еще и о желании порвать со старой аксиомой великого равенства экстази.

Десять лет спустя ключевые слова действительно изменились: на смену миру и любви пришли капиталовложения и реклама, на место музыки — маркетинг. В том ли было дело, что клубная культура получала прибыль от созданной ею же самой инфраструктуры и создавала теперь альтернативные источники дохода, или в том, что дело постепенно захватывал в свои руки большой бизнес, подоспевший как раз кстати, чтобы навести на танцевальной сцене порядок после ее тяжелого похмелья ? Ответ на этот вопрос зависел от того, как распределялся капитал и кто выигрывал от этой ситуации — как сказал однажды писатель Найджел Фаунтин о трансформации психоделических опытов 60-х в прибыльную рок-индустрию: «Для кого-то это было воплощением мечты 1967 года, ростом организма, работающего на благо и благодаря молодым людям, диссидентам, не зависящим от столичного мейнстрима. А для кого-то — новым видом капитализма и попыткой добродетели хитростью проникнуть во владения старой банды» (Nigel Fountain, Underground).

Впрочем, идеологические разногласия были далеко не самой серьезной проблемой. Экстази-культура всегда процветала за счет торговли предметами потребления. Споры вокруг постыдной коммерциализации обнажили центральные и часто противоречащие друг другу аспекты танцевального сообщества — предпринимательскую, гедонистическую и утопическую, которые одновременно питали его энергией и подрывали его цельность. И хотя закон об ужесточении наказаний в области развлекательных мероприятий и закон об уголовном судопроизводстве разрушили мечты инакомыслящих приверженцев хауса, одновременно с этим они произвели и обратный, незапланированный эффект: подтолкнув хаус-культуру к мейнстриму, заразили танцевально-наркотическим вирусом несравнимо большее количество людей. К тому же ощущение общности, порожденное фармакологией МДМА, по-прежнему имело резонанс и за пределами танцпола: альтернативные клетки отделялись от мейнстрима и разлетались во всех направлениях, от политических рейв-коллективов вроде Exodus до технологических джангл-рапсодий, от бродячих хардкоровых Технива-лей до электроязычества психоделического транса. Если это и была новая избранная элита, то очень шаткая и постоянно сомневающаяся, не находящая в себе силы окончательно сбросить анархические лохмотья и по-прежнему связанная с изменяющими сознание нелегальными наркогиками, которые не вписывались в формальные легальные рамки.

Влияние экстази ощущалось и за пределами Британии. В 1988 году формула эйсид-хауса была переправлена за море и начала приобретать местные черты и перенимать разные культурные веяния. Германия, с ее богатой традицией электронной музыки, начиная с Tangerine Dream, Stockhausen и kosmische musik Kraftwerk 70-х и заканчивая синти-попом Neue Deutsche Welle 80-х, стала настоящей техно-державой. Падение Берлинской стены в 1989 году превратило Берлин в европейскую клубную столицу, в которой посткоммунистический Восток под звуки техно объединялся с капиталистическим Западом на невероятных вечеринках, проходящих в заброшенных восточногерманских бункерах, зданиях заводов и электростанций. Голландия, Бельгия, Франция, Испания, Италия, Япония, Австралия — всюду музыка приобретала новые формы, а такие отдаленные уголки света, как Таиланд или Гоа, стали популярными местами техно-туризма. Экстази-культура была экспортирована и на свою родину — в Соединенные Штаты, но уже не как часть голубого диско, в рамках которого когда-то зародилась и которое по-прежнему оставалось подпольным и маргинальным. Теперь американская экстази-культура представляла собой класс молодых белых американцев, которые воспользовались элементами орбитальных феерий 1989 года и создали свой собственный цикл рейвов, тупо переняв хипповые черты эйсид-хауса. В результате образовалась всемирная танцевальная сеть, охватившая все страны первого мира, достаточно богатые, чтобы перенести упадок жанра. И в каждой стране эйсид-хаус становился все меньше похож на свой британский образец: новые формы, новые возможности.

В Великобритании экстази-культура полностью изменила рынок развлечений, и ни один бизнесмен из сферы молодежного досуга не мог позволить себе этого не замечать. Для пивоваров и производителей крепких спиртных напитков, так же как и для звукозаписывающих компаний, которых испугали автономные независимые лейблы и самостоятельные, работающие в собственной домашней студии продюсеры, настали не лучшие времена. Если целое поколение откажется от алкоголя в пользу экстази и от па-бов в пользу рейвов, то каким же станет доход питейных заведений завтра? В начале 90-х, когда экономический спад был в самом разгаре, многие пивовары начали беспокоиться, что перемен не избежать: новая зарождающаяся нация Британии была нацией трезвенников, которые получали заряд энергии с помощью таблеток, порошков и самокруток, а пили исключительно «Люкозад» и «Эвиан». «Они покупают экстази за десять или двенадцать фунтов, и от этого им срывает мозги куда сильнее, чем от алкоголя, — говорил встревоженный Ричард Карр, председатель Объединенного досуга, отдела развлечений конгломерата по производству пива и спиртных напитков Allied-Tetley-Lyons, в 1992 году. — Над алкогольным бизнесом нависла реальная угроза» (The Independent, август 1992).

По данным официальной статистики, опубликованным годом позже, с ростом употребления запрещенных наркотиков алкоголь покупали все реже, и число посетителей пабов тоже постепенно уменьшалось. Дя промышленности, приносящей 25 миллиардов фунтов в год, это была не очень радостная новость. Любители экстази смотрели на «пивных чудовищ» свысока, как на неуклюжих, грубых, неотесанных мужланов, потенциально жестоких и способных, напившись, начать приставать на танцполе к женщине. А традиционные британские пабы не вызывали у экстази-поколения ничего кроме насмешек и казались устрашающе скучными. Быть пьяным — это немодно. Такую мысль выдвинуло поколение, постоянно цитирующее тот факт, что за последние десять лет от приема экстази умерло менее ста человек, тогда как от алкоголя ежегодно погибает более тридцати тысяч, и эта мысль до смерти напугала некоторых пивоваров. Фрейзер Томпсон, менеджер стратегического развития пивной компании Whitbread, говорил так: «Сегодняшняя молодежь, как нам представляется, не готова пить пиво по четыре часа подряд. С культурологической точки зрения, им нужны более быстрые и яркие дозы» (The Sunday Times, май 1994).

Однако пивовары не собирались сидеть сложа руки и смотреть, как разбегается их клиентура в новых условиях молодежного рынка. Стратеги компаний изобрели целый ряд новшеств, с помощью которых можно было заманить обратно возрастную группу от 18 до 24 лет. Так появились созданные специально для клабберов «стильные бары», в которых звучал хаус и продавалось клевое заграничное пиво; пивовары начали спонсировать танцевальные вечеринки и выпускать суперкрепкие сорта пива, которые могли стать той самой «быстрой и яркой дозой». Компания Carlsberg-Tetley даже связалась с учреждениями, ведущими контроль за распространением наркотиков, чтобы расспросить об амстердамских марихуановых кафе — на случай, если в Британии изменится наркозаконодательство.

Три года спустя после первых признаков грозящего общенационального воздержания компания Bass произвела «алкогольный лимонад» Hooch, ставший лидером продаж на этом новом, прибыльном алко-поп-рынке. Алко-поп представлял собой сладкую газировку с высоким содержанием алкоголя, производимую для тех, кто так до сих пор и не распробовал пиво или что-нибудь покрепче. Внешний вид некоторых из тридцати выпущенных на рынок брендов (производимых целым рядом различных компаний) был бесстыдно перенят у танцевальной сцены: один напиток назывался «Ravers» [163], а у алкогольной воды под названием «DNA» [164] был светящийся в темноте ярлык, который, как утверждали производители, «нужен для того, чтобы напиток было приятно и весело пить в ночных клубах».