Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Но Фадеев-то каков?!

Обсуждать человеческие качества Михаила Кольцова не представляется возможным. Слишком разнятся нынешние моральные критерии от прошлых идеологических императивов. Боязнь прослыть неблагодарным и страх подорвать собственную репутацию преданного до последнего вздоха вождю и большевизму журналиста определяли многие поступки и создавали конфликтную внутреннюю среду, из которой не существовало выхода. Эренбург, справедливо признавая за Кольцовым определенные достоинства, старался, однако, дистанцироваться от него в какой-то мере, особенно в мемуарах, и не относил себя к числу безоговорочных его друзей и поклонников и после XX съезда КПСС, когда наступил посмертный звездный час растерзанных Сталиным людей. Настороженность Эренбурга вполне объяснима. Кольцов поддерживал тесные связи с ежовской агентурой и посланными Сталиным советниками, выступая иногда и в роли военно-политического руководителя интербригад. Среди его конфидентов естественным образом оказались Наум Эйтингон — генерал Котов, резидент НКВД, — и будущий невозвращенец Александр Орлов, и масса других агентов, осведомителей, уполномоченных, связанных с разведкой, органами безопасности и прочими учреждениями, ведущими видимую и невидимую войну в Испании. Эренбург, не имея возможности прервать с ними контакты, стремился всеми силами их ограничить. В мемуарах он специально подчеркивает отрицательное отношение к одному из организаторов убийства Троцкого генералу Котову, будущему главе террористической группы, осуществившей прямой приказ Сталина о ликвидации. Не нужно специально доказывать, что Кольцов, наделенный громадной властью, которую счел необходимым подчеркнуть Хемингуэй, конструируя эпизод столкновения Каркова с Андре Марти, находился в оцеплении агентов НКВД, подобных Эйтингону-Котову и Орлову. Нет смысла искать ссылки на них в «Испанском дневнике», составленном довольно примитивно и поспешно. Заметки Кольцова изобилуют подцензурными легковесными фактами и дают весьма одностороннее и неполное представление о происшедшем. Да и по журналистской газетной природе он не мог создать ничего иного. Советчина душила его. Писал Кольцов не лучше Давида Заславского, Семена Нариньяни и прочих ведущих сотрудников довоенной и послевоенной «Правды». Кольцовские сюжеты и стилистика несколько выделялись, но принципиально не отличались от общего уровня коммунистической прессы. Большой щепетильностью и чувствительностью Кольцов не отличался. Так, после гибели Бухарина, который был ему благодетелем и фактически выдернул способного юношу из небытия, печатая регулярно в течение десятка лет, Кольцов опубликовал статью «Убийца с претензией», иллюстрированную Борисом Ефимовым, художником еще более одиозным и беспринципным, чем брат, чье отвратительное служение сталинской системе не поддается никакой квалификации. Трудно вообразить что-либо более мерзкое, чем карикатуры на политические темы Бориса Ефимова. Сейчас подлинную сущность деятельности братьев Фридляндов пытаются замолчать по непонятным причинам, но недалек тот час, когда истина в полном объеме пробьет себе дорогу.

И вместе с тем смерть Кольцова и его верность тоталитарному большевизму сталинского типа и личности вождя неоднозначны. Это многослойное явление. Утратив понятие о гуманитарных ценностях, Кольцов потерял всякий шанс и всякую надежду оставить след в газетной литературе. Но, повторяю, он обладал бурной энергией, незаурядным умом и определенными достоинствами, и его абсолютно бессмысленная смерть — еще одно кровавое пятно на черной репутации Сталина, убивавшего полезных для системы людей только по исключающей логику прихоти. Смерть таких людей, как Кольцов, показывает суть системы с неожиданной стороны и обессмысливает не только верность ей, но и вообще уничтожает всякие признаки какого-либо нормального поведения пусть по чисто формальным признакам. Перед Сталиным несчастный Кольцов ни в чем не провинился. Отлично сознавая характер деятельности и внутренние качества Кольцова, Эренбург делает попытку удержать хотя бы память о нем в кругу тех, чья память неприкосновенна. В мемуарах по поводу гнусной антибухаринской статьи Эренбург глухо и невразумительно замечает: «Он никого не старался погубить и плохо говорил только о погибших: такое было время». О времени Эренбург заговорил напрасно. Кольцову казалось, что, оплевывая могилу Бухарина, он продлевает свои дни. Большевистское время, на которое ссылается Эренбург, являлось в высшей мере алогичной категорией, и нащупать ее законы не представлялось возможным ни тогда, ни теперь. В нравственно-философском отношении отвратительные поступки не имеют временной кодификации. Возьми лопату в руки и иди рыть землю, но гадостей не пиши и с негодяями не сотрудничай. Но зверство сталинской системы состояло в том числе и в невозможности сойти с вертящегося круга даже при желании. Эренбург хочет спасти Кольцова в соответствии с нормами хрущевской эпохи, не понимая, к сожалению, относительность и закатность этих норм. Эренбург успел пожить в эпоху оттепели, завершившейся заморозками, и, подчеркивая ум Кольцова, не забыл о «душевном ущербе» 30-х годов.

Напрасный труд! За этот так называемый «ущерб» Кольцов заплатил жизнью и кто знает какими мучениями, прежде чем с ней распрощаться. «Товарищ Мигель», веривший Сталину и в Сталина, сыграл в испанских событиях не до конца проясненную роль. Сталинское решение уничтожить Кольцова, по-видимому, основывалось на том, что Кольцов видел все собственными глазами и понимал, что вождь бросил интербригадовцев на произвол судьбы и, сворачивая помощь, фактически предал дело и советских советников, и советских военных, и западной демократической интеллигенции, поддержавшей усилия республиканского правительства. Проницательный и чувствительный Генри Миллер, сразу ощутивший природу развязанной диктаторами бойни, в том числе и идеологической, осознающий бесполезность в создавшихся условиях собственных намерений отстоять республиканские принципы и потому выказавший равнодушие к перипетиям кровавой испанской драмы, советовал более экспансивному и наивному Джорджу Оруэллу не ввязываться в подозрительный конфликт, в итоге которого он испытает только разочарование. Изоляционизм и индифферентность Миллера не повлияли на Оруэлла. Но он возвратился из Испании убежденным противником Сталина и тоталитаризма. Горькое разочарование сделало его агрессивным. Теперь он знал, кто и как искалечил неведомую и далекую Россию и русский народ. Он понял, что восточный деспот попытался под завесой противостояния фашизму надеть железный намордник на свободы, за которые готовы были отдать и отдавали жизнь лучшие люди Запада. Оруэлл получил тяжелейшее ранение, Роберт Джордан, которого не стоит воспринимать как литературного героя, погиб.

Кольцов знал — быть может, лучше всех — правду об испанских событиях, а главное, он мог ее оценить. Нельзя его упрекать, что он ее не попытался высказать. Эренбург тоже знал правду, в меньшей, вероятно, степени, чем Кольцов, но тоже ее утаил. К сожалению, в мемуарах он не захотел приоткрыть краешек занавеса и позволить читателям заглянуть в кулисы, чтобы увидать кукловодов в истинном свете. Трудно представить себе, особенно после прочтения романа «По ком звонит колокол», что Кольцов и Эренбург не могли или не сумели осмыслить пережитое. На Западе масса интеллектуалов считала, что борьба с Гитлером и национал-социализмом требует умолчания того, что происходит в Советском Союзе. Сталин им казался меньшим злом. О лагере республиканцев и толковать нечего. Масштабы отрицательного были для них слишком неравны. Западные интеллектуалы в покорном ношении железного намордника виновны больше, чем Кольцов и Эренбург, опутанные цепями сталинизма, цензуры и привязанные к родине сердцем, а что касается Эренбурга — да, впрочем, и Кольцова — страстным желанием выполнить до конца свою миссию, как она понималась ими. Поэтически одаренная душа Эренбурга влекла его по иному пути, чем холодная мысль Кольцова. Немногим советским испанцам, кроме Эренбурга, было суждено дойти до намеченного судьбой естественного предела. Сталин их боялся и ненавидел, стремясь при малейшем удобном случае ликвидировать.