Для читателя-современника (Статьи и исследования)

При этом он попирает все условности и обычаи. Однако он никому не опасен. Потому что "если обычай он нарушал, то заповеди он соблюдал крепко". От ослепительного фейерверка его чудачеств остается лишь пепел хлестких парадоксов. Он неизменно возвращается к исходному положению. Для него "кругосветное путешествие - наикратчайший путь к тому месту, где мы находимся". "Жив человек" - характернейшее произведение Честертона. Написано оно легко, весело, артистично. В нем причудливо переплетаются проповедь иррационализма, парадоксальность мыслей и ситуаций, стремление освежить восприятие жизни и безнадежность этой попытки, обесцененной все тем же лозунгом: "Блаженны нищие духом". Когда приходится так упорно твердить себе и другим, что ты здоров и весел, это вызывает подозрение, что в глубине души ты далеко в этом не уверен. Слишком много и горячо убеждает Смит, и когда в новом порыве ветра он исчезает вместе со своей женой, то читатель далеко не убежден в окончательном выздоровлении его пациентов.

Таковы два лучших романа-фантазии Честертона. В жанре романа особенно ясно сказывается короткое дыхание Честертона, который быстро устает и кончает сумбурным кошмаром блестяще и убедительно начатую книгу. Примером этого может служить "Человек, который был Четвергом" ("The Man Who was Thursday", 1908) с подзаголовком "Кошмар". Смысл его весьма туманен. Отправная точка - это утверждение Честертона: "Когда люди утомлены, они впадают в анархию". Мир совместными усилиями южноамериканских и африканских миллионеров, с одной стороны, декадентов и эстетов - с другой, доведен до пессимистического тупика анархии. На защиту порядка собираются "представители корпорации джентльменов, обращенных в маскарадных констеблей"; вербует их некто таинственный, принимающий их в темной комнате. Один из них, Сайм, проникает в совет анархистов, семь членов которого называются соответственно дням недели, и сам становится Четвергом. Во главе совета стоит Воскресенье - тучный, седовласый, румяный старый джентльмен, во внешнем облике которого критика находила нечто общее с самим Честертоном, а Честертон, по-видимому, подразумевал ни много ни мало как бога-отца, который, как это вычитал Честертон в Библии, "смеется и подмигивает", и в то же время имел в виду неуловимый, текучий образ природы. После серии разоблачений и ряда остроавантюрных ситуаций - погонь и борьбы оказывается, что шесть членов совета - это джентльмены-констебли и что завербовал их в полицию сам Воскресенье. Действие переходит в план кошмара и мистической фантасмагории. Воскресенье, объединяющий в себе добро и зло, аморфный как Протей или сама природа, созывает вновь совет, символизирующий теперь семь дней творения. Озадаченные "дни недели" задают вопросы - к чему были этот обман, борьба и связанные с ними страдания. Сайм сам дает себе ответ: "Чтобы познать страдание, чтобы иметь право сказать вдохновителю зла и отчаяния - ты лжешь!" А на обвинение неугомонного анархиста Грегори Воскресенье, растворяясь в пространстве, отвечает словами Евангелия: "Кто из вас может испить ту чашу, которую испил я?" Это окончательно переводит пантеистическое понимание Воскресенья в религиозное, за природой предстает, по Честертону, бог.

Если имеет смысл доискиваться смысла в этом кошмаре, то, по объяснению Честертона, это "образ мира, каким он представлялся пантеисту 90-х годов, с трудом освобождавшемуся от пессимизма". В результате оказывается, что мир не так уж плох. Честертон не скидывает со счетов зло, которое познал в самом себе. Он "хочет построить новый оптимизм" не на максимуме, а на минимуме добра, восставая не столько против пессимистов, которые печалятся, что в мире так мало добра, сколько против пессимистов, которые фыркают, что и это добро им вовсе ни к чему. Таким образом, воинствующий оптимизм Честертона уже нащупывает пути компромисса и примирения.

Трагикомический фарс с переодеванием, веселая неразбериха анархистов-сыщиков приобретает совершенно особое звучание, если вспомнить, что книга создавалась в годы назревавшей азефовщины и параллельно с такими книгами Конрада, как "Секретный агент" и "На взгляд Запада".

Второй из романов-кошмаров - это "Купол и крест" ("The Ball and the Cross", 1910). Это беллетризованный двойной диспут о вере, в ходе которого верующий опровергает материалиста. Начинается дело с псевдонаучной утопии, затем переходит в диспут и, наконец, в драки, неизменно прерываемые полицией. По ходу диспута видно, что Честертон стоит за верующего, готов симпатизировать атеисту и не терпит лицемеров. Кончается все в убежище для умалишенных кошмаром, по сумбурности не уступающим "Человеку, который был Четвергом".

Наконец, "Перелетный кабак" - это роман-памфлет против трезвенников, которые, по Честертону, стремятся ввести в Англии нечто вроде сухого закона. Поборники пива и бекона пускаются в поход, водружая вывеску своего кабака в самых неожиданных и неподходящих местах, из чего и возникает "веселая арлекинада", как определяет эту вещь сам Честертон.

В итоге романов Честертона получается веселая бытовая арлекинада "Жив человек" и "перелетных кабатчиков", туманная, космическая арлекинада "Человека, который был Четвергом" и "Купола и креста" и зловещая социальная арлекинада "Наполеона из Ноттинг-Хилла" и "Возвращения Дон Кихота", о котором речь впереди.

Романы-фантазии и особенно кошмары Честертона, даже отправляясь от реальности, неизменно уводили его в дебри необузданной фантазии и философствования. Именно здесь выражены наиболее реакционные взгляды Честертона. К беллетристике, и особенно к рассказам, которые ему "заказывали обычно по восьми штук в партии", Честертон относился как к "пустякам". Но некоторые рассказы, при всей их анекдотичности и самоповторении, ближе других к реальной жизни и содержат элементы социальной сатиры.

6

Изобретательный и блестящий рассказчик, Честертон, выбрав проторенную дорогу детективной новеллы, находит и после Э. По, французов и Конан-Дойля новые возможности избитого жанра, но, верный своему иррационализму, он подрывает самые устои этого жанра, основанного на логике.

Прежде всего, он создает новую маску для сыщика. Это невзрачный, простоватый коротышка-толстяк, который внешне чем-то напоминает мистера Пиквика. Однако ему, как католическому патеру, приходится соприкасаться в исповедальне с предельными глубинами человеческого падения и преступной изобретательностью, и сам он, как Иванушка-дурачок, опять-таки оказывается умнее умников. Патер Браун "чует зло, как собака чует крысу". Он вдумчив, "он постоянно задает себе вопросы". Он испытатель и ловец душ. Его постоянный конфидент, так сказать его д-р Уотсон, это некто Фламбо, в прошлом честный вор, веселый охотник за неправедно нажитым добром, преступник-артист, планирующий свои "веселые, уютные, типично английские преступления средней руки по Чарльзу Диккенсу". Под влиянием патера Брауна Фламбо обращается на путь истины и становится ревностным семьянином и почтенным буржуа.

Второй вид раскрывателя преступлений - это "Человек, который слишком много знал" - либо о пороках общества, как Бэзил Грант, либо о преступности всей государственной системы, как Хорн Фишер.

Для обновленного таким образом детектива Честертон придумывает и новые виды сокрытия преступлений, так сказать своеобразную мимикрию, вплоть до "психологически невидимого человека". Сначала Воскресенье рекомендует анархисту для конспирации: "Дурень, нарядись анархистом" - и договаривается о готовящемся покушении на виду у всех за обеденным столом, расположенным на балконе фешенебельного ресторана. Двое убийц-сообщников устраивают друг другу алиби мнимого покушения на убийство, скрывая свое участие в действительно происшедших убийствах ("Тень Гидеона Уайза"). Полководец провоцирует губительное для своей армии сражение, чтобы в груде трупов скрыть труп убитого им человека ("Харчевня Сломанного Меча"). "Неуловимый принц" маскируется уже не замечаемым по привычке вороньим пугалом, а "Невидимка" - примелькавшимся почтальоном. Эта теория обоснована Честертоном и социально: как дама, отвечая на вопрос, с кем она живет на даче, ответит: "Одна", хотя бы ее обслуживал там целый штат прислуги, точно так же выскочки не считают лакея за человека и признают ниже своего достоинства замечать его приход и уход, чем и пользуется преступник ("Загадочные шаги").