Хроники ближайшей войны

– Сижу один.

В окне сгущается тьма.

Кто нальет мне кофе утром?

Вообще большинство его стишков были не длиннее пяти строк, и во всех без исключения речь шла о том, как он сидит у себя на веранде и предается абстрактным умствованиям при виде чего-нибудь в окне. Типа: «Сейчас зима. Темнеет рано. И не пойму, чего больше за моим окном: темнеющего света или светающей тьмы». Ему, наверное, все это представлялось чем-то ужасно многозначным, он явно увлекался в юности восточной поэзией и теперь следовал принципу «великое в малом». Костюм на нем стоил мою годовую зарплату.

Рядом в скромном костюмчике сидел безмерно любимый Кушнер и кротко меня одергивал:

– Дима, не смейтесь. Ваши стихи в переводе наверняка выглядят не лучше.

– Да вы ведь и по-английски понимаете!

– Ну и что же. Лучше пусть стихи пишет, чем вообще… я не знаю… убивает на охоте беззащитных животных…

Американец дочитал свои пять вариантов пейзажа с веранды, и его сменил вежливый японец, одетый не менее безупречно и сдержанный, как самурай. С ним вышел переводчик, тоже японец. Оба синхронно поклонились залу. Следующим естественным шагом стал бы короткий показательный бой на мечах или на худой конец голыми руками, но вместо этого переводчик сказал:

– Господин Укусика-но-тихо (за точность транслитерации не ручаюсь) не только один из самых известных в Японии поэтов. Это еще и глава крупнейшей в стране строительной корпорации.

В зале воцарилось почтительное молчание. Я представил добрый десяток петербургских поэтов, сгоравших от желания перевести стихи главы строительной корпорации, завести с ним знакомство и поехать в Токио с целью обмена поэтическим опытом. Но крупные строители ездят по свету с собственными переводчиками. Глава прочел по-японски что-то длинное и гортанное. Переводчик еще раз поклонился и запереводил. Смысл стихотворения сводился к тому, что господин Укусика-но-тихо чувствовал себя в разлуке с любимой, потому что возвел между ею и собою город. Он возвел сначала стены, потом автомагистрали, потом гаражи,- в общем, он кучу зданий и парков навозводил, и все так подробно, технологически грамотно, что я в какой-то момент не выдержал:

– Александр Семенович! Они же перепутали! Надо срочно спасать положение, ведь этот бедняга переводит проспект его корпорации!

Кушнер выразительно на меня посмотрел и ничего не сказал. Он вообще человек удивительно толерантный.

Апофеоз, однако, наступил, когда на сцену вылез турецкий поэт, проживающий в Англии. Этот колоритный мэн лет пятидесяти, огромный, толстый, волосатый, в очках, с выражением добродушной свирепости на бородатом лице, давно привлекал мое внимание. Я принимал его за латиноса. У англотурка вообще не оказалось переводчика, поэтому транслировать его верлибры на сцену вывали молодого питерца Скидана. Он был примерно вдвое выше и вдвое же худее турка, и они образовали запоминающуюся пару.

Турок читал по-английски, но с таким произношением, что на сей раз я не понял ничего. Закончив, он деловито передал текст Скидану. Тот принялся переводить, и лицо его по мере чтения текста вытягивалось все больше и больше, но, верный долгу, он ни на секунду не прерывал труда:

– Счастье… ушло… к Мехмету,- произнес он. Турок одобрительно кивнул.

– Рассудок… убежал… в соседнюю деревню,- сказал Скидан. Напряжение в чопорном зале росло.

– А мне насрать,- громко сказал Скидан.- Мне улыбаются твои сиськи.

На лице турка изобразилось блаженство. Он сделал руками округлый жест, словно охватывая две дыни. Улыбка сисек повисла в воздухе.

Хохот и бешеные аплодисменты были ему ответом. Турок прочел еще два стиха, в том числе «Письмо из Чечни»,- о том, что у нас есть право на любовь и солнце, а получаем мы одни пули,- такие стихи наших шестиклассников о бедственном положении африканских детей часто публиковались в «Пионерской правде». Но зал был уже куплен. Каждое его сочинение покрывалось овацией. Человек, произнесший «насрать», выиграл поэтический турнир и резко поднял градус общего взаимного уважения.

Вот в этот миг я и понял, что такое поэзия. Поэзия – это, во-первых, когда несколько десятков добрых, безобидных и бесполезных людей собираются вместе, доказывая друг другу всю беспомощность своего искусства. И во-вторых – это когда на вполне официальном мероприятии, посвященном защите прав человека, веселый и толстый турецкий дед говорит «насрать», утверждая приоритет сисек как высшей общечеловеческой ценности.

И страшная догадка поразила меня. Что, если поэзия – это? Не наши, и мои в частности, натужливые экзерсисы, а вот это, простое как мычание, прозрачное как вода, детское восхищение перед миром, и фермерское самонаблюдение на зимней веранде, и защита прав крокодилов? Что, если жизнь – именно в этом, а не в нашем ежедневном преодолении всего, начиная с себя?

На следующее утро, в Москве, подобные мысли меня уже не посещали. Но весь вечер я был счастлив.

Пусть они меня обязательно позовут на следующий конгресс. Я клянусь добросовестно, ни звуком не осложняя и не усовершенствуя оригинала, переводить все их стихи. Только бы еще раз ощутить детскую прелесть существования, не обремененного всем тем, что в России почему-то называют жизнью и литературой.

2000 год

Дмитрий Быков

Как я нашел кепку Ленина и внука Мандельштама

1. Кепка

В Армению нас с фотографом Бурлаком позвал фонд «Перспектива», возглавляемый одним из самых симпатичных и радикальных местных политологов Арамом Карапетяном. Карапетян резонно полагает, что в Закавказье Россия и Армения нужны друг другу, а больше никому особенно не нужны. Чтобы это как следует понять, им надо познакомиться. Что они будут делать дальше – объединяться в борьбе с наступающим исламским радикализмом, обмениваться акциями, покупать коньячный завод за долги, снимать совместные фильмы,- уже не так важно. Для начала важно после долгой паузы безвременья повидаться и посмотреть друг на друга. Вон Касьянов в Армению уже съездил, чем хуже мы с Бурлаком? Мы, может, еще больше любим коньяк.

Для основательного знакомства с проблемным регионом Карапетян собрал дюжину московских журналистов, отвез их в Ереван, поселил в гостиницу и спросил: что вас интересует? Что хотите, то и смотрите. Водителя мы в случае чего организуем.

Надо вам сказать, что Армения – довольно специальная страна. Всякий побывавший там, хоть в советское, хоть в постсоветское время,- знает, что тут все первое. В крайнем случае второе. Первая по качеству родниковая вода, первое в мире виноделие, возникшее три тысячи лет назад, и даже первый в мире Хам – сын Ноя – тоже хамил не где-нибудь, а в окрестностях горы Арарат. Армения – родина французского шансона в лице Азнавура и нового подхода к симфонической музыке в лице Караяна. Литература американского Юга тоже, слава Богу, придумана Сарояном. Поскольку нигде в мире явно не пьют столько кофе, сколько в Армении,- можно утверждать, что и кофе сначала изобрели армяне, а потом у них передрали латиносы. Но если насчет кофе и шансона можно еще спорить, то насчет кепок все понятно.

Армения есть безусловная и бесспорная родина кепки, поскольку в Советском Союзе светлый облик кавказца складывался из длинного хищного носа, чутко втягивающего запахи окрестных женщин, из козырька кепки-аэродрома и небольшой пирамиды мандаринов, над которой все это нависало. Убедительно шевеля носом из-под кепки, кавказец втюхивал мандарины бледным жителям северных городов. В северных городах людей в больших кепках давно уже было больше, чем на исторической родине. Это называлось «диаспора».

В пролетарской кепочке вошел в советское кино герой Армена Джигарханяна. В кепках ходили персонажи Матевосяна. Нос, кепка, мандарин – по этой триаде безошибочно опознавался кавказский гость; честь изобретения легендарного головного убора оспаривала у Армении Грузия, но грузина как-то легче вообразить в папахе. В чем-нибудь этаком каракулевом. Можете вы мысленно нахлобучить на Шеварднадзе кепочку? Ничто на нем не смотрится, кроме цековского «пирожка». А на Кочаряна запросто.