Живые и мертвые классики

Такова была переделкинская атмосфера 1943–1944 годов. Поэтому Кожинов был не прав, сваливая бармалейское письмо Чуковского на революцию и на атмосферу времени. Оно — проявление индивидуальной природы и духовной атмосферы классика детской литературы. Они были чрезвычайно своеобразны и переменчивы, его атмосфера и натура. Взять хотя бы такой пример, оставаясь в круге тех же лиц. 21 апреля 1936 года Чуковский и Пастернак были гостями съезда комсомола и сидели в одном из передних рядов Большого кремлевского дворца. На другой день 53-летний классик зафиксировал в своем дневнике такое восхищение увиденным на съезде Сталиным, что по искренности и пронзительности это можно сравнить в русской литературе разве только с восторгом 19-летнего корнета Николиньки Ростова из «Войны и мира» при виде царя Александра. Помните?

«Когда государь приблизился на расстояние двадцати шагов и Николай ясно, до всех подробностей рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всякая черта, всякое движение — казалось ему прелестно в государе… Увидев его улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем-нибудь любовь к своему государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать… «Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! — думал Ростов. — Я бы умер от счастия…»

Чуковский: «Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН (Так в тексте. — В.Б.) стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали. «Часы, часы, он показал часы» — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я — ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!» (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»

Право, и не знаешь, кому тут отдать пальму первенства — юному корнету или старому классику. Пожалуй, оба могли умереть от счастья… И после этого нам говорят, будто Пастернак, Мандельштам или Ахматова слагали оды Сталину по принуждению или по необходимости!

Но вот прошло время, и 2 декабря 1967 года Чуковский записывает в том же дневнике: «Очевидно каждому солдату во время войны выдавалась, кроме ружья и шинели, книга Сталина «Основы ленинизма»»… Предположение совершенно нелепое. Да и книга Сталина называлась не «Основы», «Вопросы ленинизма». Но читаем дальше: «У нас в Переделкине в моей усадьбе (мог бы уточнить: «предоставленной Сталиным». — В.Б.) стояли солдаты. Потом они ушли на фронт (мог бы добавить: «… а я рванул в Ташкент». — В.Б.) и каждый из них кинул эту книгу в углу моей комнаты. Было экземпляров 60. Я предложил конторе городка писателей взять у меня эти книги. Там обещали, но надули. Тогда я ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной. Там они мирно гниют 24 года, — эти священные творения нашего Мао». Стоп! 24 года? Это значит, что тайную ночную расправу над «бездарными книгами» Бармалей совершил в том самом 1943 году, когда с глубоким почтением писал письмо дорогому Иосифу Виссарионовичу с предложением создать ГУЛАШ. Не исключено, что даже в один день: утром — письмо, ночью — расправа. Вот какая это было сложная натура. И не случайно, что именно Чуковский приютил в свое время на своей даче Солженицына, божью тварь с еще более сложной натурой… О Чуковском стоит еще добавить, что мало кто из советских писателей получил от власти, в частности, при посредстве Сталина столько, сколько он — от предоставленной ему, ленинградцу, отличной квартиры в знаменитом тогда только что возведенном «корпусе А» в начале главной столичной улицы Горького и огромной дачи до немыслимых тиражей, орденов, премий. Получая все это от щедрой власти, он забыл, как проклинал свою жизнь до революции: «Уничтожил бы с радостью это время. Страшна была моя неприкаянность ни к чему, безместность… Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я — еврей? русский? украинец?) — был самым бесцельным непростым человеком на земле…»

Большую роль в жизни Вадима Кожинова сыграла уже упомянутая встреча с М.М.Бахтиным, который был на 35 лет старше его. «Он в каком-то смысле передал мне идейную эстафету русской традиции», — уверял Кожинов. Допустим, так. Но тут нельзя не вспомнить, что «в разгар хрущевского правления» у Кожинова, как уже отмечалось, был весьма прискорбный период «радикальнейшего «диссидентства», в чем он не раз признавался: «Я безоговорочно «отрицал» все то, что совершалось в России с 1917 года». Все!.. Ему тогда уже перевалило за тридцать, — возраст, казалось бы, уж полной зрелости. Как он замечает, сие «отрицание» тоже явилось результатом бесед с М.М.Бахтиным. Видимо, этими беседами объясняется многое, в частности, хотя бы тот, например, факт, что критик брал в кавычки слова «враги народа», «кулаки», «бедняки» или писал «так называемые кулаки», или давал такое пояснение: бедняков перед коллективизацией не было, а были лентяи: «Поскольку в период нэпа каждый крестьянин мог получить достаточный земельный надел, «бедняками» к концу 1920-х годов оказались в значительной мере те, кто не были склонны к упорному труду и питали ненависть к «крепким» хозяевам». Такой взгляд давно известен, его можно было позаимствовать не только у Бахтина, а хотя бы и у самих кулаков. Но согласуется ли это все с «эстафетой русской традиции»?

Или вот Кожинов сопоставляет голод 1891 года и 1921-го, т. е. в царской России и в советской. Отмечает, что в обоих случаях была жестокая засуха. И в первом «неурожай охватил территорию с населением в 30 миллионов. И тем не менее, благодаря мерам, принятым государством и обществом, голодных смертей в прямом точном смысле этого слова в 1891–1992 годах, в сущности, не было; от недостаточного питания умерли лишь больные и слабые. Между тем в 1921–1922 годах миллионы стали жертвами тотального голода».

Тут возникает много вопросов, недоумений и сожалений. Во-первых, очень жаль, что вопреки скрупулезному обыкновению автор не указал здесь источник столь обстоятельных данных вплоть до «голодной смерти в точном смысле». Это тем более досадно, что по данным, например, первого издания Большой советской энциклопедии (1930 г.), в 1921 году засуха поразила территорию с населением в три раза больше — в 90 млн. человек, из которых голодало не менее 40 миллионов и умерло около 5 миллионов (т. 17, с.463). Во-вторых, автор уверял, будто «факты ясно свидетельствуют, что революционная власть не предприняла необходимых мер для спасения людей». Но никакие факты этого рода не приводятся. Более того, читаем: «Власть воистину варварски использовала страшный голод в своих интересах, проведя изъятие церковных ценностей якобы (?) для закупки продовольствия для голодающих». Почему якобы? Где доказательства, что власть действовала при этом «в своих интересах»? И что это такое — «свои интересы» власти? Ведь речь-то не о «семье» Ельцина. Кожинов приводит слова Ленина о том, что без средств, которые может дать изъятие, «никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе (где проходила тогда международная конференция. — В.К.) в особенности совершенно немыслимы».

Это у автора и есть главный факт безразличия власти к голодающим. Но из чего следует, что названные Лениным государственная работа, хозяйственное строительство не включали в себя самым естественным образом и помощь голодающим? И потом, разве наша делегация на Генуэзской конференции, выдвинув требования возместить убытки, причиненные стране иностранной интервенцией и блокадой, отстаивала интересы Ленина, Сталина да Чичерина, а не всего народа, в том числе голодающих? Наконец, если голод действительно был страшным, а он таким и был, то почему же церковь довела дело до насильственного изъятия ее ценностей, как при Петре снимали колокола для пушек? Почему сама не пришла на помощь голодающим, не поделилась своими богатствами, как учит ее Христос? Увы, церковь и сейчас ни с кем не делится…