Народники-беллетристы

— Ну, и что же?

— Ну, обнаковенно — непокорство… И шапок не снимают! Начальство делает команду: холостыми! Как холостыми-то мы тронули, никто ми с места! Загоготали все как меренья! Го-го-го! Пуль нет… Нет? Нет. Ну-ко! Скомандовали нам. Мы — ррраз! Батюшки мои! Кто куда! Отцу родному и лихому татарину, и-и-и… А-а! Вот тебе и пуль нету!

— А-а… Не любишь?

— Вот-те пуль нету!

— Ха-ха-ха!.. То-то дураки-то! Нету пуль! И заберется же в голову!

— После уж схватились… да уж!..

— Уж это завсегда схватятся!

Скажите, за что стрелял этот Иван Ермолаевич в других Иванов Ермолаевичей, оставленных при сохе и не зачисленных ни в какой пехотный полк? За что стрелял он в поляков, виновных, по его словам, лишь в том, что они "хотели своего царя"? Думает ли он, что желание иметь своего царя есть тяжкое преступление? Думает ли он? Но что мы говорим — думает! Все дело здесь в том, что, расставшись с сохой, бороной, утками и коровами, Иван Ермолаевич совсем перестает думать. Мы уже видели, что его кругозор ограничивается узкими пределами крестьянского хозяйства Мы уже знаем, как смутны его представления обо всем, что выходит из этих пределов. Мы могли в особенности заметить, что он очень плохой политик, что он "ничего не знает о происхождении и значении начальства, что когда на его широкую спину это начальство взваливает тягости войны, он не дает себе отчета о том, за что она ведется и где находится враждебная земля" и т. п. Он помнит одно: "что царь скажет, то и будет", и по царскому приказанию он готов "усмирять" кого угодно. В рассказе "Маленькие недостатки механизма" (Бог грехам терпит) мы встречаем, между прочим, парня, который, нанявшись караулить купеческий дровяной сарай, в избытке усердия убил дубиною проходившего мимо сарая нищего. "Чем я виновен, — оправдывался парень, — сказано: бей! — я и бью. Нам что прикажут, то мы и исполняем!". Когда такому парню дадут в руки ружье и крикнут — "ну-ко!" — он будет стрелять и в поляка и в "студента" и в своего же брата, Ивана Ермолаевича, а потом, перебивши и усмиривши их, он скажет вам, что все они были люди "ничего", и от души пожалеет об их несчастном "непокорстве". На французском языке есть интересная книга Мэнана "Annales des rois d'Assyrie". Книга эта представляет перевод подлинных надписей ассирийских царей на различных ниневийских памятниках. Ассирийские самодержцы, по восточному обычаю, нестерпимо хвастаются своими победами и одолениями. Повествуя об усмирении какого-нибудь внутреннего или внешнего врага, они весьма картинно описывают сделанное ими кровопролитие и опустошение. "Я перебил их великое множество, — восклицает победитель, — и трупы их плыли по реке, как бревна". Само собой понятно, что на самом-то деле усмирения производили не цари, а находившиеся в их распоряжении войска, состоявшие из ассирийских Иванов Ермолаевичей. Эти последние, наверное, находили, что истребляемые ими племена и народы были "ничего", и сами но себе решительно ничего против них не имели, но свирепствовали просто в силу того, что для них политика "сосредоточивалась в царе" и что, "как царь говорил, так и было". Ассирийским Иванам Ермолаевичам давали в руки лук и стрелы, ассирийские Муравьевы кричали им — "ну-ко!", и они "усмиряли", не мудрствуя лукаво, и трупы усмиряемых "плыли по реке, как бревна". "Влияниями" земледельческого труда объясняются почти все особенности древней истории Востока.

Остановимся еще на одной "особенности", которую заимствуем на этот раз из очерка "Мелочи путевых воспоминаний".

Возвращался Гл. Успенский из своих плаваний по Каспийскому морю и, к удивлению своему, чувствовал какую-то странную необъяснимую тоску. С пароходом, на котором он находился, поминутно встречались лодки с только что пойманной рыбой. — Какая это рыба? — спросил он. "Теперича пошла вобла, — отвечали ему… — Теперича сплошь все вобла… Ишь вон ее сколько валит! Теперича она сплошь пошла". Это слово "сплошь" пролило неожиданный для автора свет на его душевное настроение: "Да, — подумал он, — вот отчего мне и тоскливо… Теперь пойдет "все сплошь". И сам сплошь прет, целыми тысячами, целыми полчищами, так что его разогнать, невозможно, и вобла тоже "сплошь идет" миллионами существ "одна в одну", и народ пойдет тоже "один в один" и до Архангельска, и от Архангельска до "Адесты", и от "Адесты" до Камчатки, и от Камчатки до Владикавказа и дальше, до персидской, до турецкой границы… До Камчатки, до Адесты, до Петербурга, до Ленкорана, — все теперь пойдет сплошное, одинаковое, точно чеканенное: и поля, и колосья, и земля, и небо, и мужики, и бабы, все одно в одно, один в один, с одними сплошными красками, мыслями, костюмами, с одними песнями… Все сплошное, — и сплошная природа, и сплошной обыватель, сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзия, словом — однородное стомиллионное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только в сплошном виде доступное пониманию. Отделить из этой миллионной массы единицу, положим, хоть нашего деревенского старосту Семена Никитича и попробовать понять его — дело невозможное… Семена Никитича можно понимать только в куче других Семенов Никитичей. Вобла сама да себе стоит грош, а миллион воблы — капитал, и миллион Семенов Никитичей составляет тоже полное интереса существо, организм, а один он, с своими мыслями, непостижим и недоучим… Сейчас вот он сказал пословицу: кто чем не торгует, тот тем и не ворует. Что же, это он сам выдумал? Нет, это выдумал океан людской, в котором он живет, точь в точь, как Каспийское море выдумало воблу, а Черное — камбалу. Сам Семен Никитич не запомнит за собой никакой выдумки. "Мы этим не занимаемся, — нешто мы учены", — говорит он, когда спросишь его о чем-нибудь самого. Но опять-таки этот Семен Никитич, исполненный всевозможной чепухи по часта личного мнения, делается необыкновенно умным, как только начнет предъявлять мнения, пословицы, целые нравоучительные повести, созданные неведомо кем, океаном Семенов Никитичей, сплошным умом миллионов. Тут и быль, и поэзия, и юмор, и ум… Да, жутковато и страшновато жить в этом людской океане… Миллионы живут, "как прочие", при чем каждый отдельно из этих прочих чувствует и сознает, что "во всех смыслах" цена ему грош, как вобле, и что он что-нибудь значит только в куче: "жутковато было сознавать это"…

Тут опять есть неточности. В России нет "однородного стомиллионного племени". И, однако, все это, взятое в надлежащих пропорциях, неоспоримо, совершенно, поразительно верно. Русский народ, действительно, живет "сплошной" жизнью, созданной не чем иным, как "условиями земледельческого труда". Но "сплошной быт" не есть еще человеческий быт в настоящем смысле слова этого. Он характеризует собою ребяческий возраст человечества; через него должны были пройти все народы, с тою только разницей, что счастливое стечение обстоятельств помогло некоторым из них отделаться от него. И только те народы, которым это удавалось, становились действительно цивилизованными народами. Там, где нет внутренней выработки личности, там, где ум и нравственность еще не утратили своего "оплошного" характера, — там, собственно говоря, нет еще ни ума, ни нравственности, ни науки, ни искусства, ни сколько-нибудь сознательной общественной жизни. Мысль человека спит там глубоким сном, а вместо нее работает объективная логика фактов и самою природою навязанных человеку отношений производства, земледельческого или иного труда. Это бессознательная логика создает часто чрезвычайно "стройные" общественные организации. Но не обольщайтесь их стройностью, и в особенности, не относите ее на счет людей, которые совершенно в ней неповинны. За это ручается сам Гл. Успенский. В очерке "Не своей волей" он заставляет некоего Пигасова высказывать по этому поводу очень умные мысли, к сожалению, перепутанные по временам, с довольно странными рассуждениями относительно Запада. "Мне кажется, — рассуждает Пигасов (который, мимоходом оказать, посылает по адресу теории Успенского одно весьма меткое критическое замечание), — что наш крестьянин, наш народ живет без собственной воли, без собственной мысли, живет только, подчиняясь воле своего труда… Он только выполняет те обязанности, которые на него налагает этот труд. А так как этот труд весь в зависимости от гармонических законов природы, то и жизнь его гармонична и полна, но без всякого с его стороны усилия, без всякой своей мысли"… "Если вы поймаете галку и рассмотрите всю ее организацию, то вы поразитесь, как она удивительно умно устроена, как много ума положено в ее организацию, как все соразмерно, пригнано одно к одному, нет нигде ни лишнего пера, ни угла, ни линии ненужной, негармоничной и не строго обдуманной"… "Но чей тут действовал ум? Чья воля? Неужели вы все это припишете галке? Ведь тогда любая галка — гениальнейшее существо, необъятный ум?"… "Хвалиться нашей общиной, артелью — то же, что приписывать самому себе и своему уму гениальное устройство собственного своего тела, своей нервной и кровеносной системы, — то же, что приписывать галке блестящий успех в умственном развитии, так как ока удивительно сумела устроить самое себя и не только летает куда и когда ей угодно, но даже знает, что за пять верст отсюда мужик просыпал овес и что ей следует туда отправиться"…