Том 5. Публицистика. Письма

1933 г.

Март.

Письмо в редакцию

1 февраля с <его> года исполнилось 25-летие моей литературной деятельности. 13-й год живя в приморских дебрях, что называется — не на людях, я полагал, об этой дате никто не вспомнит. Однако я основательно ошибся. Оказывается, еще мною людей, любящих мое творчество, помнящих обо мне. Сверх всякою ожидания, я получил столько знаков внимания со стороны читающей публики (главным образом от читателей «Сегодня»), и это несмотря на то, что в печати знаменательный для меня день отмечен вовсе не был, — что я положительно лишен возможности поблагодарить каждого в отдельности. Мне остается поэтому просить Вас, господин редактор, не отказать в любезности, посредством Вашего весьма распространенного издании принести милым и ласковым людям мою сердечную признательность за доставленную мне воистину нечаянную радость…

Эстония. Тойла.

1930 г.

Открытое письмо Игоря Северянина редактору «Последних известий»

Дорогой Ростислав Степанович!

Крепко целуя Вас за Вашу сердечную телеграмму, прошу оттиснуть следующее:

Выражаю, как это в подобных случаях принято, признательность поэтам за посвященные моему двадцатилетнему юбилею «приятельские» стихи, знакомым и незнакомым — за письма и телеграммы, газетам — за так называемые «приветственные» статьи… Но больше всех благодарен я — хотя это, может быть, и совсем не принято — неизвестному мне лично мальчику, Вите из Ревеля, принявшему мой призыв в новогоднем номере «Последних Известий» — как это и следовало всем сделать всерьез — и поэтому приславшему сто эстонских марок.

Я горжусь, что еще (или уже?) существуют такие мудрые русские мальчики; он же может гордиться в свою очередь тем, что подарил русскому — своему — поэту день творческой жизни!

Предлагаю всем эмигрантским газетам перепечатать мое письмо.

Ревель

6. II.I925 г.

Наглая небрежность

Помнится, осенью в одном из номеров «За свободу!» Е. С. Шевченко коснулся вопроса об опечатках, зачастую совершенно искажающих смысл данного произведения. Мне припоминается по этому поводу моя фраза, брошенная еще в 1915 году: «Плохой корректор — нож в горле автора». Иногда опечатки положительно изничтожают книгу. Часто критика, основываясь на них, разгромляет ненавистного автора. В особенности опасны они для автора, чьи произведения изобилуют неологизмами. Представьте себе вновь изобретенное слово, не сразу понятное, искаженное еще вдобавок! Для критика-врага это чистый клад. За последние годы я был лишен возможности лично корректировать свои сборники, т. к. живу постоянно в Эстонии, книги же большей частью выхолят в Германии, и господа издатели не утруждают себя присылкой за границу автору корректур, находя это, очевидно, излишней роскошью… Поэтому и опечатки в послевоенное время становятся прямо-таки чудовищными по своей нелепости, и поневоле начинаешь думать, что среди корректоров, служащих в издательствах, имеешь личных тайных врагов, каких-нибудь завистливых, бездарных графоманов, решивших во что бы то ни стало убить книгу… Для примера приведу главнейшие опечатки из своего «Менестреля», вышедшего в свет в 1921 году в издательстве «Москва» в Берлине. Судите сами. Название второго отдела «Снежинки полыни». Так было у меня в рукописи. Представляете вы себе мое изумление, мое негодование. когда я прочел в полученном авторском экземпляре: «Снежники (!) Польши (!!!)». Что-то невообразимое, бессмысленное, дикое. Ясно, что книга, притом изящно изданная, сразу убита благодаря уже одной этой опечатке. Но этим дело не ограничивается. Вместо «грезиться» какое-то безобразное «чрезиться». к тому же еще набранное курсивом: очевидно, корректору хотелось создать за мой счет «неологизм»… «Рондо» превратилось в какое-то «родно»(!), «обонянье» в «обоянье» (недурно?), «печальная правда» стала «начальной» и проч. В сборнике «Миррэлия», изданном тою же «Москвой», рондель при корректуре утеряла из своих тринадцати, обязательных для этой формы, стихов… целых пять! И этот казус в сборнике стихов поэта, всегда свято чтившего каноны поэтики, приготовившего к печати целые исследования по этому вопросу! В книгах моих, выпушенных изд<ательств>ом Отто Кирхнера в том же злополучном Берлине, иногда пропущены или же произвольно переставлены строки целиком, причем постоянно встречающееся эстонское женское имя «Tüu», тончайшее и очень красивое, везде набрано как отвратительное «Tiiü». Мало того что это звучит мерзко, это еще нарушает поставленную в конце строки рифму. Из Виктора Гюго сделали неслыханного «Пого», из «пламно» — «плавно». А один раз даже до такой наглости дошли, что дали героине стихотворения «Tiy» другое имя, «Ани»! Бесцеремонность поразительная, небрежность вопиющая! В заключение всех бед, когда я послал требование отметить на особом вкладном листке замеченные (и как бы их не заметить!) опечатки, мне отвечали, что я опоздал и книга уже поступила в продажу.

Тойла

1925

Открытое письмо Казимиру Вежинскому

Светлый Собрат!

Сама Святая интуиция диктует мне это письмо. Я искристо помню Вас: Вы ведь из тех отмеченных немногих, общение с которыми обливает сердце неугасимой радостью. Я приветствую Ваше увенчание, ясно смотрю в Ваши глаза, крепко жму руку. Я космополит, но это не мешает мне любить и чувствоватьПольшу. Целый ряд моих стихов — тому доказательство. На всю Прибалтику я единственный, в сущности, из поэтов, пишущих по-русски. По русская Прибалтика не нуждается ни в поэзии, ни в поэтах, Как, впрочем, — к прискорбию, я должен это признать. и вся русская эмиграция. Теперь она готовится к юбилею мертвого, но бессмертного Пушкина. Это было бы похвально, если это было сознательно. Я заявляю: она гордится им безотчетно, не гордясь отечественной поэзией, ибо. если поэзия была бы понятна ей и ценима ею, я, наизаметнейший из русских поэтов современности, не погибал бы медленной голодной смертью.

Русская эмиграция одной рукой воскрешает Пушкина, другою же умерщвляетменя, Игоря-Северянина.

Маленькая Эстония, к гражданам которой я имею честь принадлежать уже 19 лет, ценя мои переводы ее поэтов, оказала мне больше заботливости, чем я имел основания рассчитывать. Но на Земле все в пределах срока, и мне невыносимотрудно. Я больше не могу вынести ослепляющихстраданий моей семьи и моих собственных. Я поднимаю сигнал бедствия в надежде, что родственная моему духу Польша окажет помощь мне, запоздалому лирику, утопающему в человеческой бездарной бесчеловечности. Покойный Брюсов сказал Поэту:

Я исполнил его благой совет: я уже догораю, долгое время опаляемый его мучительными языками. Спасите! Точнее, затушив костер, дайте отход безболезненный.

Верящий в Вас и Вашу Родину.

P. S. Предоставляю Вам все полномочия на перевод и помещение в печати польской этого моего письма.

Tallinn.

26.1.1937 г.