Современники

Юный рулевой уже овладел собой. Он уверенно действует штурвалом. На миг в полутьме вырисовываются белая фуражка и китель судового парторга. Вопросительно смотрит он на Михаила Григорьевича. Тот молча кивает головой. Они скупо, удовлетворенно улыбаются друг другу, эти старые речники. Белый китель скрывается.

После этого молчаливого визита парторга, которого старый рулевой очень уважает, ему становится как-то по-особому хорошо. Он думает о жизни и приходит к выводу, что никогда еще — пожалуй, даже в часы первого рейса по каналу имени Москвы, которые целых пятнадцать лет были для него пределом мечтаний — ему не было так хорошо, как сегодня. А ведь самое главное впереди. И приятно сейчас подошвами ног ощущать непрерывную работу винта, каждый оборот которого приближает судно к устью Волго-Дона.

А страна действительно следит за знаменательным рейсом теплохода «Иосиф Сталин». По вечерам радио передает с его борта обширные репортажи. Писатели рассказывают о пройденном за день пути, поэты читают стихи, навеянные поездкой. Митинги на пристанях становятся все более многолюдными. Радист устал записывать пожелания счастливого пути, несущиеся со всех концов страны. И наконец — последние километры пути мимо причалов Сталинграда. Под приветственное гудение сирен посланец столичной флотилии выходит на рейд перед устьем канала.

В этот день судовой ветеран Михаил Григорьевич Муханов, человек скромный, застенчивый, дает первое в своей жизни интервью представителям газет; его рисуют, фотографируют, снимают для кино. Он говорит неохотно и вяло позирует. Все это кажется ему лишним.

— Что я вам, товарищи, буду о себе рассказывать! Вы лучше о судне нашем напишите, — говорит он. — Судно — да! Судно, можно сказать, выдающееся. Второй канал первым пройдет, второй водный путь открывает! Были ли такие-то суда?.. А обо мне что! Волгарь — мыта косточка, и больше ничего… Прошу прощенья…

Он отворачивается от собеседников и прищуренным, точно застывшим глазом смотрит туда, где за буроватой, тускло посверкивающей гладью волжского рейда, над широкой каменной лестницей, купающей нижние ступени в воде, на гранитном цоколе возвышается монументальная скульптура И. В. Сталина.

Михаил Григорьевич долго смотрит на бронзовую скульптуру. Худое, обычно неподвижное лицо рулевого вздрагивает, в острых глазах появляется выражение необыкновенной теплоты.

А потом начинается самое важное, что врезается в память, будто высеченное резцом. Развернувшись на рейде, теплоход проходит мимо строя разукрашенных судов и под разноголосую перекличку сирен входит в устье канала. Перед взором рулевого открывается панорама, которой, должно быть, не доводилось видеть ни одному воднику, сколько бы и где бы он ни плавал в жизни.

Все пространство слева и справа, широко просматривающееся с высоты рубки рулевого, от кромки воды и до горизонта сплошь покрыто людьми. И вся эта человеческая масса живет, бурлит, ликует. Те, что стоят впереди, устремляясь к судну, открывающему новый водный путь, должно быть не замечая того, сами входят в воду. Иные, раздевшись, плывут по волнам. И все это кипит радостью, аплодирует. Даже пловцы, качающиеся на волне у самого борта, хлопают в ладоши, высовывая обе руки.

Медленно надвигаются башни входных ворот первого шлюза. Между ними рулевой видит широкую ленту, пересекающую путь судна. Лента приближается. Вот она движется уже над верхней палубой. Министр речного флота направляется к ней с ножницами. Его большое, рабочего склада лицо торжественно-неподвижно, но рулевой, находящийся почти рядом, отчетливо видит бисеринки пота, проступившие на переносице и на висках. Остро сверкнули ножницы. Куски разъятого шелка, порхая, опускаются вниз. Мимо судна, кладя на него прозрачные тени, проплывают сахарно-белые башни. Всё окутывает сероватый полумрак…

Судно в шлюзе. В эти минуты ликование вокруг достигает предела. Возгласы людей, сливаясь с торжественными салютами гудков, гремят так мощно, что первый раз в жизни Михаил Григорьевич не различает сирены собственного теплохода, ревущей у него над головой. Ему кажется, будто он слышит радостное, победное «ура», гремящее по всей советской земле. И он сам, этот молчаливый человек, которого профессия приучила к сдержанности, кричит «ура», кричит долго и так самозабвенно, что не замечает, как полумрак, окутывающий теплоход, остается внизу, а с палубы, вновь залитой солнцем, становится видна необычная панорама шлюза, усеянного народом.

Уже канал. Вот он, новый водный путь, проложенный через холмы! Все вокруг начинает расплываться в теплом тумане. Нет, главное качество рулевого — спокойствие. Рулевой сердито протирает кулаком глаза, протирает и опасливо оглядывается по сторонам: не заметил ли кто его слабости? Старый волгарь напрасно волнуется. Когда все проясняется, он видит ту же влагу в глазах коренастого бритоголового человека с суровым, волевым лицом — начальника стройки, в глазах дочерна, загорелых строителей, которые сплошь усыпали сейчас бетонный парапет шлюза и гроздьями висят на переплетах запасных ворот, и, что особенно удивляет Михаила Григорьевича, в глазах капитана теплохода, которые, как это хорошо известно команде, ни при каких условиях не теряют своего холодного спокойствия.

Между тем выходные ворота уже опустились. Перед теплоходом открыт новый широкий водный путь, проложенный большевиками. Капитан передал в машину команду:

— Полный вперед!

Всё начинает быстро отодвигаться. Шлюз позади. Но и здесь, на новом отрезке, всё кругом — все берега до самой верхней кромки, все переплеты мостов, переброшенных через канал, все крылья причалов — сплошь усыпаны людьми.

Теплоход идет и идет, поднимаясь по ступеням шлюзов, а люди не убывают. Судно движется как бы в живых берегах, среди сплошной ликующей толпы.

У старого волгаря сегодня особенно острый глаз. Он примечает все, на что обычно рулевой, весь поглощенный сигналами и знаками обстановки, не обратил бы внимания. Ведь долго еще придется рассказывать об этих часах и сыну и будущим внукам, а может… кто знает, нынче люди долго живут… может, и правнукам. Он замечает, как флотилия новых лодок и дощаников встречает теплоход на глади водохранилищ, как с маленькой самодельной лодчонки с красным вымпелом на носу и с надписью «Мы — за мир» на корме два загорелых паренька машут теплоходу руками, как команда большого экскаватора прекращает работу, выходит на площадку и выстраивается, отдавая судну честь, и как женщина в казачьей одежде бросает с берега тяжелый венок, свитый из дубовых ветвей. Да, это была изумительная вахта!

Уже много часов развертывается величественная панорама завершенного строительства. Солнце валится к горизонту, покрывая червонным золотом тихую гладь водохранилищ. Туман плывет над водой. Низко тянут над ней косяки гусей, прохлада опускается на поля. Но человеческая радость, вызванная появлением судна, открывающего водный путь тут, в степи, где еще в прошлом году казаку негде было напоить усталого, изжаждавшегося коня, все не стихает.

Празднично одетые люди поют песни, сидя на откосе. Это жители новых прибрежных поселков и колхозники окрестных хуторов. Тут же, возле, стоят пыльные грузовики и тачанки, на которых они приехали, посверкивают никелированными частями велосипеды. Огромная, разукрашенная кумачом тракторная телега превращена в эстраду. Две женщины в пестрых платьях поют на ней под баян то ли старую, то ли сейчас вот родившуюся песню:

И даже ночью, когда сгущается тьма, густо насыщенная необыкновенно терпкими запахами степных трав, и рулевым уже приходится напрягать глаза, чтобы рассмотреть в густеющем тумане огни створов и бакенов, веселье не утихает на берегах.

В эту ночь никто не чувствует усталости, не покидает палуб, не ложится спать. Все происходящее мнится сказкой. Эту сказку мертвых степей, оживленных волей большевиков, можно слушать без отдыха, без сна. И старый рулевой, прошедший за штурвалом несметное число километров водных путей, и его юный ученик, который в этом рейсе принял свое настоящее трудовое крещение, — оба они, не смыкая глаз, смотрят в прозрачно-зеленоватую тьму летней ночи, в которой, то очерченные цепями электроламп, то выхватываемые из мрака огнями прожекторов, рисуются величественнейшие сооружения эпохи.