Порабощенный разум

Литература социалистического реализма очень полезна — но, к сожалению, полезна только для Партии. Она должна представлять действительность не так, как человек ее видит (это была черта давнего реализма, именуемого «критическим»), а так, как он ее понимает. Понимая, что действительность находится в движении и что в каждом явлении существует одновременно то, что рождается, и то, что умирает (то есть диалектическая борьба «нового» со «старым»), автор должен восхвалять все, что приходит, зарождается, и осуждать все, что становится прошлым. Применение этого принципа на практике означает, что автор в каждом явлении должен замечать элементы классовой борьбы. Развивая это понимание дальше, мы получаем в результате литературу педагогического характера: поскольку только сталинисты имеют право представлять пролетариат (восходящий класс), то «новым» и достойным хвалы является только то, что возникает в результате стратегии и тактики Партии. Цель литературы, стало быть, создавать образцы поведения для читателей, которые движутся в указанном Партией направлении. Социалистический реализм опирается на отождествление «нового» с пролетариатом и пролетариата с Партией. Он показывает образцовых граждан, то есть коммунистов (партийных или беспартийных), и классовых врагов. Между этими двумя видами людей находятся те, которые колеблются; однако они должны — соответственно тому, какие склонности в них окажутся сильнее, — оказаться в одном лагере или в другом. Процесс этих перемен, кончающийся или полным исправлением или полным падением, является, помимо изображения уже готовых фигур друзей и врагов, единственной темой литературы.

Этот способ трактовать литературу (и вообще искусство) — урок абсолютного конформизма. Способствует ли такой конформизм серьезной художественной работе? Мягко говоря — сомнительно. Скульптуры Микеланджело — свершенное деяние, которое пребывает вовеки. Был момент, когда они не существовали. Между их несуществованием и существованием находится творческий акт, который невозможно понять как подчинение «исторической волне»; потому что творческому акту сопутствует ощущение свободы, а оно в свою очередь рождается из преодоления сопротивления, которое представляется сопротивлением абсолютным. Кто действительно творит, тот одинок. А когда ему удается сотворить себя, появляется множество подражателей и эпигонов, оказывается также, что созданное произведение подтверждает какую-то «историческую волну». Для человека нет другого пути, кроме как довериться внутреннему наказу и бросить все на весы, чтобы выражать то, что ему кажется истиной. Этот внутренний наказ является абсурдом, если он не опирается на веру в порядок ценностей, существующий вопреки изменчивости всего человеческого, то есть на метафизическую веру. В этом суть трагедии двадцатого века. Творить сегодня могут только те, кто еще имеет эту веру (среди них есть какое-то число сталинистов, занимающихся кетманом), или же те, кто стоит на позиции нерелигиозного стоицизма (который, конечно же, тоже форма веры). Остальным остается жалкая ложь: безопасное место на «исторической волне».

Таковы условия, в которых развивается жизнь в народных демократиях.

Это жизнь в лихорадочном темпе. «Строительство социализма» — не только лозунг; это строительство в буквальном смысле слова. Глаз прохожего всюду встречает строительные леса; вырастают новые заводы, новые здания учреждений; идет вверх кривая производства; массы меняются с неслыханной быстротой; все больше людей становятся государственными функционерами и получают определенный минимум «политического просвещения». Пресса, литература, кино и театр еще преувеличивают эти действительные достижения. Если бы обитатель Марса, ничего не знающий о том, что делается на Земле, судил о разных странах на основании описаний в издающихся там журналах и книгах, он, несомненно, пришел бы к выводу, что Восток заселен разумными, ясно мыслящими существами, а Запад — карликами и дегенератами. Ничего удивительного, что к подобному выводу приходят многие разумные обитатели Запада, которым Советский Союз и зависимые от него страны представляются легендарными островами блаженных.

Гражданин народных демократий свободен от невроза, который принимает столь разнообразные формы в капиталистических странах. На Западе человек стоит перед обществом, которое он подсознательно считает чем-то не связанным с ним. Он играет свою личную игру; общество устанавливает ему определенные границы, которых он не должен переступить; взамен он получает гарантию, что никто не будет чересчур вмешиваться в его сферу деятельности. Если он проигрывает, говорят, что он сам виноват. Пусть ему помогает психоанализ. На Востоке нет ни противопоставления, ни границы между человеком и обществом. Его проигрыш или выигрыш — это общественное дело. Он никогда не одинок. Если он гибнет, он гибнет не по причине равнодушия окружающих, а потому, что окружающие, к сожалению, наблюдают за ним чересчур внимательно. Неврозы, распространенные на Западе, являются, как известно, прежде всего результатом одиночества человека, так что в народных демократиях психоаналитики, — если даже предположить, что им позволили бы иметь практику, — не заработали бы ни гроша.

Страдания человека в народных демократиях — это страдания нового, неизвестного до сих пор типа. Человечество нашло эффективные средства против оспы, тифа и сифилиса, которые не раз приобретали характер массовых бедствий; однако жизнь в больших скоплениях людей создала новые болезни. Что-то похожее произошло с русскими революционерами. Они якобы нашли эффективные средства обуздать силы Истории и реализовать идеальное общество. И теперь История отплачивает им издевательской насмешкой.

Основная цель: устранить борьбу за существование, что было мечтой теоретиков, — не достигнута и не может быть достигнута, если существует страх всех перед всеми. Государство, которое должно было, по Ленину, постепенно отмирать, всемогуще и держит меч над головой каждого гражданина, карая его за неосторожное слово. Обещания, которые время от времени дают гражданам, что государство начнет отмирать с момента достижения господства над всем земным шаром, ни на чем не основаны: ортодоксия не может ослабить давление, иначе она перестанет быть ортодоксией. Диалектика, то есть внутренние противоречия явлений, оборачивается против диалектики, используемой Центром: тем хуже для внутренней противоречивости явлений, тем хуже для действительности. Кто-то сказал, что двадцатый век — это век синтетических продуктов — синтетический каучук, синтетический бензин, — и точно так же была создана искусственная диалектика, которая только по видимости похожа на философию Гегеля. Метод, однако, эффективен, когда речь идет о борьбе с врагами. Человек, оказавшийся в сфере его влияния, беспомощно мечется: это как борьба против игры математических символов. В конце концов он сдается — и в этом тайна истинной власти, более в этом, чем в фантастических наркотиках, о которых рассказывают.

Есть такой вид насекомых, которые прокалывают гусениц других насекомых и впрыскивают яд; гусеницы, оперированные таким образом, продолжают жить, хотя они парализованы; насекомые-отравители откладывают в их тело яйца, и тело гусеницы служит живой кладовкой молодому поколению. Подобным образом в разум человека в народных демократиях впрыскивают анестезирующее средство; им является диалектический материализм. Когда разум уже подготовлен, там откладывают яйца сталинской интерпретации; поскольку ты марксист — говорят пациенту, — ты должен быть сталинистом, потому что нет марксизма, кроме сталинизма [197]. Наивные враги этого яда могут думать, что, замыкая произведения Маркса и Энгельса в несгораемых сейфах и не показывая их никому, можно избежать опасности. Они не принимают во внимание, что сами исторические события подводят людей к тому, что является предметом этих произведений. Те, которые никогда не испытали на себе их магнетической силы, могут считать себя счастливыми — но неизвестно, стоит ли этим гордиться.