Награда и муки

Постепенно Максимов утрачивает рвение к скитальчеству, да и здоровье его к сорока годам уже заметно было подорвано дорожными лишениями и неудобствами, а громадный собранный материал требовал оседлой, усидчивой работы.

С 1866 года в «Вестнике Европы» печатаются его статьи и очерки о «Стране изгнания» — Сибири, о каторге, о деле петрашевцев, творчески освоены, изучены им записки декабристов. Бдительная цензура корнала и «кастрировала» произведения Максимова, но и в урезанном виде они вызывали огромное любопытство в обществе, читались с захватывающим интересом.

В 1871 году появляется труд Максимова в трех томах под названием «Сибирь и каторга», имеющий бесценное историческое значение. Написанная талантливо, являя собой не только социальное значение, «Сибирь и каторга» поведала о муках и страданиях пламенных борцов государства российского, жаждущих коренного обновления жизни своей родины и в большинстве своем павших в борьбе за лучшую долю.

«Слова и иллюзии гибнут, факты остаются», — сказал молодой и талантливый критик Писарев. Вот почему труд Максимова, которым он и сам гордился, не забыт до сих пор и служит верно и неизменно историкам, исследователям, да и читателям, пусть и неширокого круга.

И все-таки, несмотря на широкую известность, беспрерывное печатание статей, очерков в газетах и журналах, застенчивый до удивления и скромный писатель не может свести концы с концами и содержать свою довольно уже большую семью на свои гонорары. Он ищет службу, чтобы иметь постоянный твердый заработок, и по протекции своих литературных друзей становится редактором «Ведомостей Санкт-Петербургского градоначальства», где и прослужил тридцать лет, не зная ни дня, ни ночи, и постепенно, помимо «модной» болезни интеллигенции той поры — чахотки, заболевает и чисто русским, злым недугом — пьет горькую.

Ну и как все пьющие, добродушные характером люди, Максимов, по его выражению, любил во хмелю «пошебаршить» — выражаться, причем ругательства у него сыпались безо всякой причины и злобы, от вечного нашего национального ухарства.

Василий Курочкин вспоминал, что изумительный рассказчик, друг его Максимов, без труда овладевал в разговорах любой компанией: никогда не повторялся, великолепно владел юмором и сам простодушно смеялся со своими слушателями, но, замолкнув на полуслове, мог он совершенно неожиданно для всех уснуть «каменным сном», а, поспавши немного, был снова весел, насмешлив и светел умом.

Однажды он уснул за банкетным столом — а уж тогда явилась в Россию мода устраивать пир по случаю юбилея знаменитого писателя иль обыкновенного, ничем и нигде себя не проявившего человека. Словоблудие, как и в наши времена, не знало удержу. На этот раз чествовали какого-то малоизвестного редактора третьестепенной либеральной газеты, и не столько уж его прославляли, сколько либерализм. Однако, редактор под воздействием речей и спичей уже начал верить в свою исключительность, хотя на «золотник» правды приходились «пуды» пустых комплиментов. И вот когда празднество набрало силу и мощь, шампанское лилось рекой, проснулся Максимов и говорит во всеуслышание юбиляру: «И ты веришь, что тебе говорят правду?! Неужели ты так глуп?»

В редакции «Ведомостей» помощников у Максимова почти не было, и он иногда там задерживался до глубокой ночи, когда и до утра, приходил домой под хмельком, с какими-то случайными собутыльниками, и утром сам не мог вспомнить, как оказался сей гость в его кабинете. Конечно же, семья тяготилась дурными склонностями и привычками главы дома, который не покидала гнетущая нужда. И хотя к той поре Максимов уже был довольно известным литератором, за год до смерти был избран почетным академиком по отделению русского языка и словесности Российской Академии наук, не раз и не два сиживал он на петербургской гауптвахте, где довелось побывать и подумать «о своем поведении» не одному российскому литератору. По сию пору не забыто, как молодой Лермонтов, сидючи на гауптвахте, может быть, на той же, что и Максимов, дерзко сочинительствовал, а убитая горем бабушка кормила баловня-внука не с тюремного, но непременно со своего стола, и домашние повара привозили обожаемому внуку уху из свежей стерляди, сваренную на шампанском, ростбифы, сладости. Стихи великого поэта от этого, однако, не делались сладкими, не то что в наше время — порою на одной картошке сидит поэт, а таким ли соловьем заливается, так ли восторженно славит жизнь, жену свою, дочку да березку под окном, что и удивляться только остается этакой сладкозвучности «лиры».

В очередной раз на «губу» Максимов угодил за то, что объявил в своем издании панихиду по императору Александру III, который благополучно здравствовал, а надо было поминать в Бозе почившего Александра II, большими неприятностями могло это кончиться для небдительного редактора и его семьи, если бы влиятельные друзья не заступились за него.

Продолжая служить и «шебаршить», Максимов не прекращал литературной деятельности. Он пишет воспоминания о поэте Мее, Островском, о декабристах Дмитрии Иринарховиче Завалишине и о Николае Александровиче Бестужеве.

В то же время начинается увлекательный труд над «Крылатыми словами», которые первоначально печатались в журнале под названием «Неспуста слово молвится». Будучи глубоким знатоком родного языка, его ревностным охранителем, Максимов с упоением работает на будущее российской словесности.

По утверждению нашего современника, литературоведа и прозаика Сергея Плеханова, труды его, в том числе «Крылатые слова», это «настоящее противоядие от языкового бескультурья».

Тонко и глубоко понимающий родной язык, почерпнувший знания его не в одних только книгах, а в странствиях, на ярмарках, в заезжих домах, в юртах и станах кочевников, поморов, бывши участником многих исторических событий, Максимов не без оснований утверждает: «Ломало народ наш всякое горе, ломает оно и теперь, подчас крепко больно, а все же в нем еще много сил, и хватает их настолько, чтобы быть воистине великим народом».

Откровения подобного рода у нас и доныне не прощаются, немедленно зачисляют за них в шовинисты. Попадало писателю-этнографу и тогда за сермяжность, «засорение» литературного языка и прочие, так хорошо известные всякому русскому литератору грехи, Максимов хотя и тих был нравом, скромен до застенчивости, однако в работе настойчив, упрям, и продолжал упорно бороться за чистоту русского языка.

Думается, переиздание книги «Крылатые слова» в годы возрождения гражданской и национальной активности русского народа, во время, когда обюрокрачивание общества «ржавчиной» казенных словесных трюков и вывертов изрядно поразило и подточило чистый исток родного языка, опростило его новомодными словесами иностранного толка, блатным жаргоном, газетной и докладной трескотней, издание это не только полезно, но и весьма своевременно, как своевременно и возвращение к читателю самого писателя-этнографа Сергея Васильевича Максимова, почти забытого нашим «самым лучшим в мире» читателем. Впрочем, чего тут удивляться! Коли читатель наш мало знает или вовсе не знает писателей, которые бы сделали честь любой просвещенной европейской стране: Салтыкова-Щедрина, Лескова, Короленко, Писемского, Андреева, Гаршина, Мамина-Сибиряка, обоих Успенских, Курочкина, Златовратского, Помяловского и многих-многих других.

Перед тем как уйти в мир иной, никогда не заботившийся о своем здоровье и благосостоянии, Сергей Васильевич по настоянию и с помощью друзей, известных писателей и поэтов Григоровича, Плещеева, Потехина, Вейнберга, которые не оставляли его и во дни тяжкой службы в полицейских «Ведомостях», понимая, что не место красит человека, но наоборот, зная о том, что с помощью этого самого «органа» честный и добрый человек Максимов много сделал для попечения больных и бедных, искалеченных на войне и потерявших здоровье на службе людей, отправляется в Крым для лечения горловой чахотки, принимающей угрожающие формы.

Объездивший страну от северного Поморья до Каспийского моря и Тихого океана, неугомонный человек сделал крюк и заехал к своему брату, Василию Васильевичу, хирургу и профессору Варшавского университета.