Заметки летописца

„— Греческій человѣкъ Трефандосъ! — восклицаетъ онъ (пѣхотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы всѣ хохочемъ хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякій вечеръ.

— Фики! — продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти.

— Ой, да перестань же, пострѣлъ! — говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смѣху, вѣдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю“.

„Не кажется ли вамъ, любезный читатель, послѣ всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говоритъ вамъ „Тре фапдосъ“ и „Фики“, а вы, подобно генералу Голубчиков] отмахиваетесь руками и, покатываясь со смѣху, кричите безсильнымъ голосомъ: „Ой, да перестань же, пострѣлъ! Bсю игру перепутаю“..? Но неумолимый острякъ не перестаетъ и вы дѣйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за русскаго сатирика. Конечно „тайные поросячьи амуры“, „новая затыкаемость старой непоглощаемости“ и особенно „сукинъ сынъ тузъ“ и чета „греческому человѣку Трефандосу“. Остроты г. Щедрина смѣлѣе, неожиданнѣе и замысловатѣе шутокъ пѣхотнаго командира, но за то и смѣется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскій генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числѣ наша умная, свѣжая дѣятельная молодежь“.

Читатель согласится, что въ этихъ замѣткахъ не мало правды, что они вѣрно направлены, въ отношеніи к недостаткамъ г. Щедрина.

Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ эстетическую оцѣнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенія, въ поверхностную отвлеченность, имѣющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невѣроятнымъ выводамъ.

Вотъ, напримѣръ, его разсужденія:

„Я радуюсь увяданію нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошіе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитія“.

„Поэзія, въ смыслѣ стиходѣланія, стала клониться къ упадку со времени Пушкина“.

„Теперь стиходѣланіе находится при послѣднемъ издыханіи и, конечно, этому слѣдуетъ радоваться“.

„Кто знаетъ, какое великое дѣло — экономія человѣческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянія всего общества, чтобы всѣ его умные люди сберегли себя въ цѣлости и пристроили всѣ свои прекрасныя способности къ полезной работѣ. Но, одержавши побѣду надъ стиходѣланіемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литературѣ; первый ударъ нанесъ этому господству Бѣлинскій: глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ“.

„Теперь пора бы сдѣлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серіозное изслѣдованіе, написанное ясно и увлекательно, освѣщаетъ всякій интересный вопросъ гораздо лучше и полнѣе, чѣмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбѣжными уклоненіями отъ главнаго сюжета“.

И такъ, беллетристика должна исчезнуть вслѣдъ за поэзіею — таково предвѣщаніе относительно нашего будущаго прогресса. А не хотите ли знать, что было бы, если бы живъ былъ Добролюбовъ?

„Мы“, — говоритъ г. Писаревъ, — „постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что поновѣе и получше. Если бы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцѣнилъ это явленіе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированіе европейскихъ идей естествознанія и антропологій.

Этому заключенію предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ.

„Изученіе химическихъ силъ и органической клѣточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно — и даже скорѣй рано, чѣмъ поздно — должна подчинить себѣ и переработать по своему всѣ остальныя силы“.

Этотъ восторгъ отъ естественныхъ наукъ нынче очень въ ходу. Хуже всего то, что г. Писаревъ принадлежитъ, очевидно, въ платоническимъ обожателямъ этихъ наукъ. Такіе обожатели обыкновенно приписываютъ своему предмету всевозможныя совершенства, тогда какъ полные обладатели предмета далеко не находятъ въ немъ этихъ совершенствъ. И, кромѣ того, платоническіе обожатели всегда считаютъ любовь къ своему предмету дѣломъ весьма легкимъ и даже сладостнымъ. Въ мечтахъ, конечно, все легко и пріятно. Они не знаютъ, какія трудности и жертвы сопряжены съ дѣйствительнымъ обладаніемъ, съ настоящею любовью.

Не мудрено поэтому, что г. Писаревъ заключаетъ свою статью совѣтомъ г. Щедрину — заняться популяризированіемъ естественныхъ наукъ въ нашемъ любезномъ отечествѣ.

„Естествознаніе“, — говоритъ онъ, — „составляетъ въ настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекаетъ молодежь отъ этого дѣла, тотъ вредитъ общественному развитію“ И потому еще разъ скажу г. Щедрину: пусть читаетъ, размышляетъ, переводитъ, компилируетъ, и тогда онъ будетъ дѣйствительно полезнымъ писателемъ. При его умѣнья владѣть русскимъ языкомъ и писать живо и весело, онъ можетъ быть очень хорошимъ популяризаторомъ. А Глуповъ давно пора бросить“.

Вотъ, читатель, самыя удивительныя диковинки, какія произвело на свѣтъ начинающееся междоусобіе.

Германствующіе во Франціи

Умственная жизнь французовъ давно уже очень слабо занимаетъ насъ. Мы привыкли считать ее безплодною и ищемъ руководящихъ началъ въ Германіи, или даже въ Англіи, но никакъ не во Франціи.

Можетъ быть одинъ Прудонъ составляетъ исключеніе и успѣваетъ не терять нашего вниманія.

Но въ настоящее время во Франціи обнаружилось очень интересное движеніе умовъ; именно появились люди, которые усвоили себѣ германскую науку и германскую философію, и дѣйствуютъ съ большимъ успѣхомъ «Къ числу ихъ принадлежатъ Ренанъ, имя котораго и у насъ извѣстно; были даже переведены нѣкоторыя его статьи. У Ревилля, друга Ренана и автора, лучшей критики на его книгу Жизнь, мы находимъ нѣкоторыя любопытныя указанія. По его словамъ, поклонниковъ Германіи или германствующихъ (germanisants) упрекаютъ въ томъ, что они теряются въ туманахъ или видятъ сны на, что они насилуютъ здравый французскій смыслъ, который никогда не поддастся идеализму, заимствованному у туманной Германіи.

Неправда ли, какая знакомая исторія? И у насъ были тѣже упреки и даже совершенно въ тѣхъ же выраженіяхъ.

Исторію умственной жизни Франціи въ послѣднія времена Ревилль вкратцѣ разсказываетъ такъ:

„Восьмнадцатое столѣтіе оставило намъ въ числѣ элементовъ нашей національной жизни элементъ деистическій, который былъ очень не богатъ будущимъ, былъ неспособенъ устоять противъ возрастающаго повѣтрія нѣмецкой метафизики, слѣдовательно, былъ далеко ниже положенія, занимаемаго имъ нѣкогда, когда въ глазахъ всѣхъ онъ былъ тоже, что сама философія; но все-таки имѣлъ значеніе. Благоразумное молчаніе, которое офиціальная философія послѣднихъ сорока лѣтъ хранила относительно религіозныхъ вопросовъ, не позволяетъ точно рѣшить — до какой степени можно причислять ея представителей въ деистамъ. Въ послѣднее время, съ этой стороны происходитъ сближеніе съ германской мыслью, съ имманентностію божества. Впрочемъ, до сихъ поръ еще невидно рѣшимости принять участіе въ религіозныхъ спорахъ настоящаго времени. Можно сказать только одно, что вообще относительно вопросовъ откровенія, догмата, церкви, наши философы выходятъ съ точки зрѣнія въ одно и тоже время и католической, и деистической“.

Главою офиціальной философіи, о которой здѣсь говоритъ Ревилль, какъ извѣстно, былъ и есть до сихъ поръ Викторъ Кузенъ. Хотя онъ постоянно заявлялъ притязаніе на полное знакомство съ германской мыслью, но въ сущности вовсе не понималъ нѣмецкой философіи. Въ 1815 году, когда ему было двадцать два года, онъ получилъ каѳедру философіи въ Парижѣ и черезъ два года отправился въ Германію, гдѣ провелъ безъ малаго четыре мѣсяца. Къ чему привело Кузена это путешествіе, можно видѣть изъ его тогдашняго дневника, напечатаннаго имъ въ 1857 году (Rev.de Deux М. octobre).