Московские легенды

   И вот схватили Пушкина, засадили в крепость, на замки заперли, часовых поставили. Все как следует. Боялись, как бы не убежал, а только напрасно. Пушкин и не думал убегать. Он и то в насмешку говорит министрам:

   -- А вы еще десяток орудий тут поставили бы...

   А им нечего на это сказать, они и говорят:

   -- Ладно, ты вот сиди-посиживай, -- вот теперь какое твое занятие.

   Конечно, ихняя сила, что тут поделаешь.

   Ну, засадить-то царь засадил его, а без него-то дела не так-то шибко идут... Иное-то дело сварганят абы как, лишь с рук долой...

   Видит царь -- без Пушкина ему плохо, а выпустить его так не хочет, а ему надо, чтобы Пушкин прощения у него попросил. Вот он и закинул удочку, министров спрашивает:

   -- Ну, как, говорит, Пушкин там сидит? Не просит прощения?

   А министры говорят:

   -- Сидит спокойно, а насчет прощения, говорят, ничего не слышно.

   Царь и говорит:

   -- Ну и пусть сидит, а то он уж очень прыткий, до всего ему дело есть... Вот, говорит, пусть посидит и подумает.

   Вот министры и поняли, чего требуется царю. Вот прибежали к Пушкину, строгость такую на себя напустили, испугать думали Пушкина.

   -- Ты это что же делаешь? -- кричат на него. -- Почему прощения у царя не просишь?

   А Пушкин нисколько не испугался, сам кричит на них:

   -- Ах вы, аферисты, говорит, кричите, а попусту: мне ли, говорит, вас бояться, такую злыдню! А прощения просить мне, говорит, не за что: я не вор и не разбойник, а ежели, говорит, про царя написал, так написал правду. К тому же, говорит, у меня есть гордость и по этой причине не хочу я просить прощения.

   Вот министры видят -- неудача им, а все же докладывают царю:

   -- Уж очень, говорят, Пушкин возгордился и через эту свою гордость не хочет прощения просить.

   Тут царь еще больше озлился на Пушкина.

   -- Ах, он!!! -- говорит. -- Как не хочет? Чтобы я на колени перед ним стал? Чтобы я у него прощения просил? Так это, говорит, мне не пристало. Я -- царь, а он кто? Пушкин, только и всего. Не покоряется, говорит, -- пусть сидит.

   Конечно, раздосадовался царь, обида ему большая от Пушкина... А Пушкин тоже досадовал на царя. Думает: "Вовек ему покорности моей не будет".

   Вот и сидит... И проходит год, а Пушкин как сидел, так и сидит -- не просит прощения у царя. Вот министры опять собрались, опять идут к Пушкину. Идут и уговариваются между собой:

   -- Его, говорят, строгостью не возьмешь, а надо с ним поласковее обходиться.

   Вот пришли и говорят:

   -- Здравствуй, господин Пушкин.

   А Пушкин насквозь ихнюю подлость видит.

   -- Ну, говорит, здравствуйте, коли не шутите.

   -- Какие, говорят, шутки, мы не для шуток пришли, а по серьезному делу.

   -- А какое это дело? -- Пушкин спрашивает.

   Ну, они опять запели насчет того, чтобы он покорился.

   -- Ты, говорят, через свою гордость хвартуну свою не видишь.

   А он опять вопрос им задает:

   -- А какая, говорит, эта хвартуна?

   -- А вот какая, говорят, свободу от царя получишь и награда тебе будет.

   Ну, Пушкина не обманешь: он ихний подвох сразу уразумел.

   -- И кого вы, говорит, хотите обморочить? Я ведь знаю, на что вы бьете, и царскую, говорит, награду тоже знаю, какая она бывает: вот законопатил царь меня в крепость, это, говорит, и есть его награда. А какая, говорит, моя вина? Правду ему в глаза сказал, только и всего.

   А министры опять за свое:

   -- Да ведь не отвалится у тебя язык прощенье попросить.

   Взяла тут Пушкина досада.

   -- Ну что, говорит, пристали? Ступайте, откуда пришли. Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу.

   Ну и утерлись господа министры, ни с чем пошли к царю. Царь спрашивает:

   -- Ну, как, говорит, там Пушкин, не запищал еще?

   А министры озлились на Пушкина.

   -- Он, говорят, какой человек? Уперся и ни с места. "Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу". Очень, говорят, большая в нем гордость.

   А царь аж весь потемнел.

   -- Ну, говорит, не хочет покориться, и не надо. Он, говорит, до самые облака вознесся... Только смотри, не загремит ли оттуда? Он думает: у него одного гордость, а другие, говорит, без гордости живут. У него, говорит, гордость, а у меня еще больше.

   Посмотрим, говорит, чья перетянет...

   Он и казнить Пушкина мог, кто ему запретил бы? К стенке поставил бы или повесил, -- и весь тут разговор. А ему этого не требовалось: ему надо, чтобы Пушкин покорился... Вот на что он упирал.

   А Пушкин тоже своего придерживался:

   -- Я, говорит, два года не покорюсь, а ежели на третий покорюсь, то всяк меня дураком назовет.

   Вот какое дело затеялось: чья возьмет, чья победит...

   Вот и третий год идет. А Пушкину не сладко было сидеть в тюрьме. Какая же приятность день и ночь под замком... И поговорить не с кем, и погулять не выпускают. Все один, да голые стены... И заболел Пушкин, зачах. Разнемогся совсем, лежит на тюремной постели... Видят часовые -- призатих ихний арестант. Вот докладывают надзирателю:

   -- Как бы не помер наш Пушкин...

   А надзиратель сейчас начальству доложил обо всем. Вот министры посылают к Пушкину доктора, сами тоже идут...

   -- Надо, говорят, хоть напоследок уговорить Пушкина.

   А старались для себя: надеялись царскую награду получить. А доктор осмотрел Пушкина и говорит:

   -- Это вот какая болезнь, тут такие и такие-то порошки помогают.

   Тут и министры приступили к Пушкину: Эх, Пушкин, Пушкин, говорят, до чего довела тебя твоя гордость: ведь умираешь!

   -- И умираю, -- Пушкин говорит. -- Я, говорит, на небо сквозь железную решетку смотрел, а солнышка совсем не видел, вот, говорит, отчего моя болезнь, вот отчего я умираю...

   Ну, им-то что? Хоть сию минуту умри, а только сперва покорись.

   -- Ты бы, говорят, все же покорился бы... Только, говорят, одно слово скажи: "покоряюсь".

   А Пушкин знает ихнюю заботу.

   -- Ну, езуиты же вы, -- говорит. -- Вы чего добиваетесь? Медаль от царя получить хотите? Ну, только от меня вам, подлецам, не будет помощи в этом деле.

   Видят они -- не выгорает их мошенническое дело, побежали докладывать царю.

   -- От Пушкина, говорят, нет покорности, а здоровьем он совсем плох, того гляди умрет. А на наш, говорят, разум надо бы его без всякой покорности выпустить... А то еще умрет, станут говорить: "уморили Пушкина".

   -- Ну что ж, -- говорит царь, -- так и так, пусть будет по-вашему.

   Они и помчались. Прибежали, кричат:

   -- Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!

   А Пушкин уже вытянулся, помер... И не надо ему ни воли, ни царя, ни гордости этой. Лежит себе, и ничего ему не надо. Ну, умер, что тут поделаешь? Не воскресишь.

   Говорят министры царю:

   -- Пушкин умер. Мы, говорят, прибежали, кричим: "Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!" -- глядим, а он уже мертвый...

   Тут царь и говорит:

   -- Я в том деле не при чем. Действительно, говорит, посадил я его в крепость, так без этого нельзя -- он меня в грош не ставил. Всем я царь, а только Пушкину ни то, ни се был.

   Ну, конечно, станет царь себя виноватить! Кругом виноват будет, а не скажет: "я виноват". Так и тут: уморил Пушкина и говорит: "я ни при чем". На Пушкина всю вину свалил. Ну, все же и правда вышла наружу. Это уж потом, когда царь умер, по бумагам докопалилсь... Видят: на Пушкина стороне -- правда.

   -- Он, говорят, справедливый человек был, он за крестьян стоял.

   Вот поставили ему памятник.

Как Пушкина жена погубила

   Алексей Кузнецов, парень двадцати пяти лет, крестьянин Тверской губернии, торгует на улице фруктами, цветами; выпивает, но немного; грамотный, но кроме книг лубочного издания о сыщиках и разбойниках ничего не читал. Знает много легенд о ведьмах, оборотнях, колдунах, в которых верит, потому что "сам своими собственными глазами насмотрелся на их подлые дела".