Том 7. Дневники

Барышня на телефоне говорит, что очень много работы, — не отвечала] часа.

Ко мне в комнату, пока я работаю, влетел маленький воробей, и я сейчас же почувствовал тоскливость минуты, грязь государственную, в которой я к чему-то сижу по уши, стал вспоминать Любу.

С. П. Белецкий «очищается от грязи». Но можно ли очиститься, выливая также и всю чужую грязь и не стараясь оправдать ее? Нет, те, кто из них раскаялся (и раскаялся ли?), должны еще пройти много ступеней очищения, они — в самом низу лестницы, как «дети», только наоборот.

Сегодня сделал весь пятый допрос Белецкого -26 страниц, особенно больших и полных (вплоть до обеда).

6 июля

День богатый делами и грешный. Утром — миноносец «Орфей» у Английской набережной. Патрули у мостов, Николаевский разведен. Дворец — пусто.

Первый, конечно, С. Ф. Ольденбург. Заседание. Я в течение нескольких часов, прерываемых разговорами о событиях дня, проездом велосипедной команды, завтраком, — стараюсь «изолировать» ***, нахожу разные поддержки, в конце концов, кажется, по крайней мере на время, это удается. Часов около 3-х (с 11-ти утра) заседание об отчете прерывается, выясняется многообразие мнений и отсутствие плана.

В комиссию приезжают меньшевики, члены ЦК и Исполнительного комитета — Либер, Дан и еще один. Муравьев зовет меня в крепость, мы едем на автомобилях большой компанией; цель — узнать у бывших чинов департамента полиции имена главнейших провокаторов из большевиков (присутствующие меньшевики — Следственная комиссия, расследующая немецкие деньги на последние события). Последовательно вызываются: Виссарионов, Курлов, Спиридович, Белецкий и Трусевич. Все одинаково не знают. Протокол Курлова пишу я; потом иду к нему в камеру, прошу его подписать и разговариваю с ним. Он держится униженно-добродушно (генерал-лейтенант).

Крепость внутри пуста, комендант рассказывает о сегодняшней осаде, мы доезжаем только до ворот, которые заперты, мост полон кучек солдат, в обоих воротах — большие караулы. К заключенным большевиков не пустили (рассказывает унтер-офицер); они спрашивали о стрельбе на улицах эти дни, им говорили для объяснения, что вода поднялась. Едва ли они этому поверили, слыша пулеметы. Пушки в полдень сегодня не было (во избежание паники).

Слухи об арестах, освобождениях, опять арестах. Когда мы вышли из крепости (в 8-м часу вечера), сияло солнце, мирные кучки толпились, дворец Кшесинской завоеван, побежали трамваи. Я долго гулял…

Газеты празднуют победу. Ночью на сегодня с фронта пришла целая дивизия. Казаки. Слухи о заводах. Ночью много труб дымит. Слухи об отправке взбунтовавшихся на фронт.

Распорядительность Половцева.

От мамы писем давно нет, очевидно, масса писем не разобрана.

У Либера — хорошее лицо (Микель-Анджело), у Дана — отвратительное (шиповник Вайс). Третий товарищ — моложе — мрачный. Все — измученные.

Слух об аресте Ленина…

О, грешный день, весь Петербург грешил много и работал, и я — много работал и грешил.

Люба, Люба, Люба.

7 июля

С утра — небольшая справочная работа. Мое отсутствие весь день (Ольгино). Письмо от мамы от 27 июня. Письмо маме.

«Восстание усмирено». А именно: ночью пришла Дельмас; и вдруг где-то на Неве или на Васильевском острове затрещали пулеметы, залпы, выстрелы, долго. Люди выбежали на улицу, кучки на углах.

Дельмас принесла слух, что Терещенко тоже ушел. Сырая, душная ночь.

8 июля

Утром дописал письмо маме. Двадцать шесть страниц второго допроса Маклакова.

Всякая мысль прочна и завоевательна только тогда, когда верна основная схема ее, когда в ее основании разумеется чертеж сухой и единственно возможный. При нахождении чертежа нельзя не руководствоваться вековой академической традицией, здравым и, так сказать, естественным разумом.

Что мыслится прежде всего, когда думаешь о докладе высокого государственного учреждения — Следственной комиссии, долженствующей вынести приговор старому 300-летнему режиму, — учреждению еще более высокому — Учредительному собранию нового режима?

Мыслится русская речь, немногословная, спокойная, важная, веская, понятная — и соответствующее издание государственной типографии (а не популярные книжечки, издаваемые еврейско-немецкой фирмой «Муравей»). Такую речь поймет народ (напрасно думать, что народ не поймет чего-нибудь настоящего, верного), а популяризации — не поймет.

Всякая популяризация, всякое оригинальничанье, всякое приспособление заранее лишает мысль ее творческого веса, разжижает ее, делает шаткой, студенистой. Caveant Academia, ne quid ratio detrimenti capiat. [72]

Найденный верно чертеж можно спокойно вручить для разработки всяким настоящим рабочим рукам. Лучше — талантливым; но личных талантов бог не требует, он требует верности, добросовестности и честности. Если будет работать талант, обладающий этими качествами (и, кроме того, в данном случае, государственным умом), то он сумеет вырастить на сухих прутьях благоухающие свежие и красные цветы Демократии. («Талантик» только нагадит.) Если не будет таланта, чертеж останется верным, а Народ примет милостиво и простой и честный рабочий труд.

Нельзя оскорблять никакой народ приспособлением, популяризацией.

Вульгаризация не есть демократизация. Со временем Народ все оценит и произнесет свой суд, жестокий и холодный, над всеми, кто считал его ниже его, кто не только из личной корысти, но и из своего… интеллигентского недомыслия хотел к нему «спуститься». Народ — наверху; кто спускается, тот проваливается. Это судьба и «***-ов» и «муравьев», дело только во времени.

Это — моя мысль (после ванны), все еще засоряющаяся злостью. Ее надо очистить, заострить и пустить оперенной стрелой, она — коренная и хорошая.

Прелесть закатного неба, много аэропланов в вышине, заграница на Карповке, грусть воспоминаний в Ботаническом саду и около казармы, наши окна с Любой.

9 июля

Почтовый сюрприз. Небольшая работа над Маклаковым (кончил второй допрос, начал третий).

Телеграммы от Любы и от мамы, и мои в ответ.

Прелесть Шуваловского парка, Парголова, купанья, заката. Свежий крылатый зеленый день. К вечеру неожиданная встреча с Дельмас в Парголове.

10 июля

Почему я врал себе и маме, что Либер и Дан — большевики? Оба — меньшевики. Все это — моя «отвлеченность».

Сегодня — раздирающий день для меня, потому что я почти никогда не умею совмещать. Между тем сегодня «новое» врывалось в «старое», как никогда. Потому я измучен, просто — выпита вся кровь.

Едва я пришел во дворец, вся здравомыслящая обывательщина мнений его аборигенов кинулась в меня. Все наперерыв: арестовать большевиков, давно надо было, Россия гибнет, прорыв и бегство, какого никогда не было, и так далее, измена и прочее.

Кадеты приняли резко националистическую окраску. Миклашевский слабо защищается против риторического жара Родичева, потому что правда Миклашевского — пьяненькая, хорошая, бесшабашная, русская правда. Да ведь оба пьяненькие? Не правда ли? Слезы на глазах у обоих. Слезы Миклашевского лучше. Холодный Муравьев против ареста Ленина и старается ликвидировать спор. Щеголев принес «хорошие ужасные вести»: наши наступают на севере, Галич и Тарнополь еще в наших руках, остатки 11-й армии расстреляны своими же, французы и англичане начинают наступление.

Это — «перерыв». А до и после — 5-часовой допрос умного Крыжановского, мне пришлось быть секретарем и строчить протокол, а документов оглашено и предъявлено больше чем когда-нибудь. На возвратном пути меня заговаривал С. Ф. Ольденбург. Бывают же такие дни.

Буржуазные вечерние газеты — одна лихорадка: злобная травля, истерический ужас, угрожающие крики. А русский народ «бяжит» добродушно, тупо, подловато, себе на уме. Вот наша пьяненькая правда: «окопная правда». За что нам верить? За что верить государству? Господа всегда обманывали. Господа хоть и хорошие, да чужие. Если это возобладает, будет полный государственный крах, но — разве я смею их за это травить? Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, господи, быть?