Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933)

Это заявление А. Герасимова, двадцатисемилетнего инженера, начальника цеха с чистейшей пролетарской родословной (оно-то именно и заинтересовало Юрия Олешу). Докладчик Ермилов сильно смущен влечением «образцового строителя социализма» к писателю реакционному и никаким новейшим достижениям несозвучному. Объяснение он находит не без изворотливости. Большевики будто бы борются за то, чтобы «никогда впредь не унижалось человеческое достоинство» (!), Достоевский тоже отстаивал достоинство человека.

– Где-то здесь, в этой плоскости, следует искать причину таких явлений, как интерес Герасимова к нему, – полагает догадливый Ермилов.

Послышались возражения с мест. Однако насчет того, что «большевики защищают человеческое достоинство», не спорил с Ермиловым никто. «Народ безмолвствовал».

Два молодых инженера, независимо друг от друга, вспомнили о Леонардо да Винчи. «Из великих ис­торических людей это самая интересная фигура», — заявил один, тут же, впрочем, поспешив оговориться: «исключая, конечно, вождей революции». У инженера этого любовь к Леонардо так сильна, что он даже сына своего назвал по его имени. Другой, заметивший, между прочим, что из всего им когда–либо прочитанного «Гамлет» захватил его наиболее глубоко и сильно, — вторит:

— Меня сильно увлекает талант Леонардо да Винчи, я не имею о нем, к сожалению, полных сведений и даже не могу достать хорошего портрета его.

Все это доставляет Ермилову множество хлопот. Правда, Леонардо изобрел подшипник. Не оттого ли и инженеры завода «Господшипник» увлекаются им? Но так ведь, пожалуй, придется допустить, что и крупье из Монте-Карло являются поклонниками Паскаля, ибо Паскаль изобрел рулетку. Объяснение не вполне годится. Удобнее согласиться на всеобъемлющий дух Леонардо и указать, что это черта, общая всем великим представителям восходящих классов. В обществе, застывшем или гибнущем, каждый живет «в условиях профессионального идиотизма». В молодой творчески сильной среде такой ограниченности нет. Мазнин идет еще дальше и утверждает, что мы «выдвинули и выдвигаем титанов, куда более мощных, чем герои эпохи Возрождения».

Так в этой анкете вздор перемежается с интереснейшими данными. Это обычное впечатление, оставляемое, в сущности, почти всем тем, что печатается в советских журналах и газетах, и многим, конечно, знакомое. Здесь оно только усилено: все, что есть факты, правда, жизнь, человек, Россия — не знаю, как сказать яснее и точнее, — достойно самого пристального внимания; все, что относится к советским комментариям — читать противно и грустно, если это ложь сознательная, читать смешно, если это прописи какого-нибудь недоросля, чистосердечно поверившего в научное всесилие и идейное бессмертие «сталинизма».

Доклады Ермилова и Мазнина стоит все-таки прочесть. В них есть над чем подумать, как ни стараются их авторы внушить, что это занятие совершенно лишнее и вредное… Метод работы, легшей в основу их, не дает права на широкие выводы, но зато дарит и обогащает нас острым ощущением реальности, как бы поданной в «сгущенном виде». Это же почувствовали, вероятно, и московские писатели, в особенности те, которые пресыщены мертвящей стройностью теорий и изголодались по прихотливой сложности бытия.

«СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ». КНИГА 53-я. Часть литературная

Нет на свете ни одного большого романа, где все страницы и главы были бы совершенно равноценны. Один эпизод удался писателю больше, другой — меньше, одним он увлекся, над другим почему-то остался равнодушным: это естественно и неизбежно… Никто, однако, читая книгу, не судит ее по частям. Книга — живой организм, и судить о ней надо в целом.

Разумеется, когда бунинская «Жизнь Арсеньева» будет закончена и выйдет отдельным изданием, никому не придет в голову разбирать ее по отрывкам. Все сольется, все окажется проникнуто одним замыслом, озарено одним светом, — и откроется, вероятно, необходимость той смены подъемов и разряжений, без которой нет творчества. Но сейчас мы об этой необходимости только догадываемся. Каждые три месяца мы читаем по одному отрывку «Жизни Арсеньева»… Трудно удержаться, чтобы не оценивать их, как отдельные, почти независимые друг от друга создания, — и сознавая шаткость такого суждения, каждый раз приходится оговариваться, что с настоящим, основательным разбором надо бы повременить.

По всей вероятности, при непрерывном (т. е. нормальном) чтении разница или вовсе не будет заметна, или, по крайней мере, будет оправдана. Но сейчас приходится довольствоваться разрозненными, случайными впечатлениями.

Новый отрывок восхитителен.

Думаю, что Бунин писал эти новые страницы «Жизни Арсеньева» с одушевлением, которого давно уже не испытывал. По содержанию они мало отличаются от других: те же переходы от грусти к восторгу, те же любовные мечты, та же безотчетная тревога… Но каждое слово полно прелести, притом без всякой условно-поэтической «дымки» или вялой расплывчатости: в каждом слове — острота, точность, безошибочная меткость. Читаешь и ловишь себя на невольной мысли; пожалуй, это и правда «последний цветок уходящей помещичьей культуры», как утверждают большевики, — последний, ибо как же не развеяться в наш «машинный», торопливый век этому легкому и тончайшему мастерству, да и кто переймет и сумеет продолжить это хрупкое очарование? Бунин болезненно ощущает свое творческое одиночество в современном мире. По существу, оно непоправимо. На Бунине обрывается та полоса нашей словесности, в которой еще есть природная, животворящая свежесть, есть какая-то влага, поднимающаяся от земли… Другие писатели пишут иногда очень хорошо. Но пишут сухо, как будто без воздуха и без неба. Удивительно передана Малороссия в «Жизни Арсеньева», — со всем ее привольем, со всеми ее запахами и звуками. Это не описание, — это волшебство. Кто знает и помнит гоголевскую родину, тому после чтения Бунина почудится, что он снова побывал на ней.

Окончена «Жанета». Повесть эту нельзя причислить к лучшим созданиям Куприна. В ней видна большая усталость, — особенно в заключительных ее главах. Подробности и отдельные мелочи, правда, по-прежнему картинны и ярки, но самое повествование довольно сбивчиво. Вся вещь проникнута каким-то расслабленно-разнеженным умилением, или, — как говорили иногда в старину, — «подернута слезой»: над старым чудаком-профессором, над бойкой парижской девчонкой, над «суетой сует» человеческой жизни, над бессмертной красотой природы, над всем вообще, что мы вокруг себя видим… Чувство само по себе прекрасное. Но возникает оно сейчас у Куприна не как результат творческого вглядывания в мир, а как обязательная предпосылка — и потому расхолаживает. Приглашения к умилению читатель не принимает, он в этом деликатном деле не верит писателю на слово, — и за его предвзято-чувствительным рассказом следит равнодушно или иронически.

Почти то же самое хотелось бы сказать и о «Доме в Пасси» Бориса Зайцева, — с той лишь оговоркой, что роман не кончен, и впечатление от него может еще измениться. Но в прочитанных нами главах, при наличии обычных зайцевских достоинств и уверенно-тонком беллетристическом рисунке, смущает именно неоправданная, необоснованная разнеженность: сентиментальность, взятая в скобки всего романа, a priori предпосланная ему, навязанная, как эпиграф… Что бы ни промолвил благородный зайцевский генерал, что бы ни подумал иконописный инок Мельхиседек, что бы ни сделал ангелоподобный мальчик Рафа, все преподносится в тонах житийных и лирических, сквозь некое облако благоухания и благолепия. Роман перегружен сладостью. Если бы она лежала на дне его, утаенная и скрытая, автора надо было бы только благодарить. Но ее ощущаешь сразу, с первых же страниц, как бы при первом глотке, — и с приторным вкусом на языке, невольно ищешь чего-либо другого, более простого, сдержанно-мужественного или даже горького.

Несколько молодых беллетристов появляются в «Современных записках» впервые.